Генри Олди - Человек Номоса
Молчать все труднее. Он тоже мастер пауз, мой проницательный шурин. Он умен и предусмотрителен, множество храмов возведены на его средства: Волчье капище в Аргосе, тиринфский храм Посейдона-Черногривого, жертвенник Афродиты-Любезной у феспротов, критские алтари Громовержца и Тихой Гестии…
Почему ты не приехал на сватовство в Спарту, мой Паламед? Почему спросил про небо и землю? про камешек?! про серебро в нашей крови?! Мы оба знаем, да? или ты знаешь много больше?!
Ответы — убийцы вопросов.
— Я верну Елену, — отвечаю, ибо пришло время говорить.
— Эх ты… Разве дело в Елене? Разве Елене клялись в верности богоравные женихи? нет! Они клялись быть верными избраннику Елены! все, как один, подняться на его защиту! Менелай Атрид — не стань его, и клятва сгинет быстрей утренней росы на солнышке. Елена-вдова вправе сама решать свою судьбу, вор-Парис мигом превратится в законного мужа, а у нас у всех найдутся более важные дела, чем подставлять свои бока под копья пергамских бойцов. «Конский союз» распадется со смертью Менелая Атрида…
Он придвигается вплотную:
— А морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей. Если ты и впрямь намерен спасать всех…
И, не закончив, уходит.
Идеал моего детства, Паламед Навплид. Наследник Госпожи Торговли. Человек, любыми средствами пытавшийся (пытающийся?) занять мое место. Дикая мысль пронзает навылет: что, если мы похожи больше, чем кажется? Что, если с некоторых пор для него идеал — я? неутомимый, хитроумный, меткий, шустрый, таинственный… какой еще?!
Был схвачен я ужасом бледным, как спел бы Ангел.
Задираю голову. На стене, в сумерках, еще виден силуэт Диомеда. Я бы дорого дал за его раздумья. Кто горит для него вдали, в погребальном костре заката? Не Менелай ли? белобрысый муж Елены, смытый за борт без свидетелей?
Нетрудно подняться наверх и спросить.
«Ответы — убийцы вопросов», — шепчет мой Старик, сидя на корточках в черной тени. Тень в тени, и тень шепота. Ответы — убийцы вопросов.
…убийцы.
На следующий день посольство отбыло в Трою.
АНТИСТРОФА-II
НО ДУХ МОЙ ТЕМЕН И ОТРАВЛЕН…[71]
— …угомонись, Менелай! Без тебя тошно. Разнылся, как баба! Никто нас не казнит, отпустят рано или поздно…
— А ты почем знаешь? — вяло окрысился на Калханта муж беглой Елены. И на последнем слове вдруг закашлялся, заперхал, содрогаясь всем телом; на глазах выступили слезы.
«Совсем плох Менелай. Еще день-два, его и казнить не придется. Калхант, впрочем, выглядит не многим лучше: на одном упрямстве держится».
— Знаю. Во-первых, птицы чирикнули…
— Кха-кха-кие еще птицы?
— Воробья видишь?
Одиссей тоже невольно задрал голову. На фоне крохотного окошка под потолком, на фоне толстых медных прутьев, действительно темнел воробьиный силуэт. Эй, пичуга, тебе-то что здесь понадобилось? Уж едой точно не разживешься…
Язык, как не раз бывало, поспел раньше головы.
— А кто говорил: «Воробей — птица глупая, и уважающий себя птицегадатель…»?
Рыжий осекся. Подбодрил, называется! утешил!
— На бесптичье и воробей — орел, — угрюмо, сказал прорицатель, шмыгая плоским, вечно заложенным носом. — Да и не только в птицах дело. Пророчество мне было.
— Это какое же? — Менелай наконец отдышался. Щеки его, обычно бледные, были сплошь в красных пятнах.
— Такое. Не умру, пока не встречу провидца лучше себя. До сих пор не встретил. Значит, еще поживем…
— Уже встретил. Меня. Вот казнят нас на paссвете — и увидишь, что я был прав, а все твои пророчества… А, ладно. Так даже лучше. Может, Елену напоследок увидим…уж на казнь смотреть придет…
Калхант тяжко вздохнул.
— Как ты мне надоел, — с чувством произнес он. — Лучше б тебя по пути волной смыло! Зато мы с Одиссеем сейчас бы уже дома были…
Странно слышать такие слова от трояниа-изменника.
Дом…
…Итака.
Ночная терраса. Чуть заметно светлеет небо на востоке, предутренний ветер ерошит кроны деревьев, словно шепча им разные глупости, и деревья с достоинством кивают, соглашаясь. «Завтра» неясно, едва различимо маячит в туманной дымке. Зато однозначное, осязаемое «сегодня» — день! час! миг!.. — ускользает из пальцу в прошлое, а на смену ему из будущего движется «сейчас». Нескончаемая вереница островков бесчисленных «вчера» — память ты, моя память! На этих островках можно задержаться — миг! час! день!.. — а можно сесть на попутный корабль, чтобы знакомым проливом выйти в иное море.
Память внутри памяти.
Смотрю поверх перил. И вижу склизкие, сочащиеся росой стены троянской темницы. Влажная, промозглая духота. Никогда не думал, что так бывает: зябко и душно в одно время. Оказывается, бывает. По углам пищат крысы. Как они проникают сюда — великая тайна. Ни одной щели я не обнаружил. Я там, внутри, в каменной утробе, я слышу вялую перебранку товарищей по несчастью, но не вмешиваюсь. Потому что на самом деле я не на террасе своего дома, И не в темнице. Там, в душной сырости, я тоже сажусь на корабль моей памяти.
Отплываю.
…я вернусь.
* * *Попутный ветер туго надул паруса «Пенелопы», едва мы вышли из Арголидской гавани. К полудню, в виду Кикладских островов, на горизонте выросла рощица чужих мачт. Менелай было дернулся, но я успокоил обманутого супруга: мой отец всегда узнает новости вовремя, а зачастую раньше прочих. Вот папа и решил обеспечить посольству надежное прикрытие.
Береженого Зевс бережет.
Эскадра «вепрей» маячила в отдалении, стараясь лишний раз не мозолить глаза, но и не терять нас из виду. Волны игриво подталкивали «Пенелопу» в корму, ветер не ослабевал, дышал ровно, полной грудью. Все складывалось прекрасно… отлично! наилучшим образом!!! — вынуждая сердце биться чаще: где подвох?!
Эй, Глубокоуважаемые — где?!
Он лежал на поверхности, этот подвох, он просто бросался в глаза, как слиток золота посреди улицы. Наше посольство окажется неудачным. Троянцы не отдадут Елену; нас изгонят с позором. Развод неба с землей состоится при любых обстоятельствах, словно в жестокой хеттийской шутке: «Развод — детей об стенку!» И только брызги крови, смешанной с божественным ихором: примесь серебра в алой кипени…
Что может противопоставить этому рыжий герой? Красноречие и хитрость, угрозы и посулы, авторитет «пенного братства», подкрепленный силой объединенного войска ахейцев… две тысячи талантов, которые Троя задолжала Дому Мурашу… гонца на Кипр я уже отправил…
Достаточно?
Для Приама с сыновьями хватит за глаза. А для бессмертных теней за спинами троянцев? Я прикидывал так и сяк, наконец-то обретя временную передышку, когда не надо никуда спешить, обманывать, убеждать… Синее небо, зеленое море, белые чайки; и назойливое эхо неслось вслед, словно Паламед-разумник до сих пор стоял на микенских стенах, приложив ко рту раковину ладоней:
— …«Конский союз» распадется со смертью Менелая Атрида…
Замолчи! знаю!
— …а морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей.
Молчи!
— …если ты и впрямь намерен спасать всех…
Намерен ли я?
Хочу ли спокойно вернуться домой, к Пенелопе, которая ждет ребенка? На этот раз все будет хорошо, у нас родится мальчик, обязательно — мальчик, крепкий и здоровый… Все доводы рассудка, вся логика событий кричит: убей Менелая! Убей — и концы в воду. А тут еще Калхант как бы невзначай подошел. Встал рядом, у борта, покачался с пятки на носок — и, скучно так:
— Чайки беду пророчат. Да не простую — двойную. Большую и малую. Если малая случится, большой не бывать. Малая у нее на дороге ляжет, не пустит.
Помолчал немного, со значением. И снова — скучно, размеренно; для непонятливых, должно быть:
— Много смертей — большая беда. Одна смерть — беда, но малая… Вот Менелай, к примеру: как жену у него увели, свет не мил сделался. Пьет много. Того и гляди, за борт пьяный свалится…
И отошел. Я, дескать, намекнул, а дальше — твоя забота.
Скучный у тебя голос, пророк. А моя собственная скука куда-то подевалась. Не засыпает душу песком отрешенности. Сгинуло мое безумие, спряталось. Остался я разумником, мужем, исполненным мудрых советов. Людей не люблю, теней не вижу, и Старик от меня морду воротит. Сейчас вообще ушел прочь. Тишина. Молчит медный свод, молчит бронзовая скорлупа. Или это просто я оглох? «Убей Менелая! убей!..» — требует издали мое отражение. Улыбается лицом Паламеда, шуршит намеками Калханта, кроет доводами рассудка. А безумие молчит. Оно молчит, а я понимаю: все — за, лишь оно — против.
