Фрэнк Херберт - Бог-Император Дюны

Она опять кивнула. Следы продолжали вести вперед.

— Вот почему никакая смерть, не может быть полным поражением, если человечество ею укрепляется, — сказал он. — Вот почему нас так глубоко трогает рождение. Вот почему трагичнейшая смерть — это смерть юности.

— Икс продолжает угрожать Твоей Золотой Тропе? Я уже поняла, что они замышляют что-то недоброе.

Они ЗАМЫШЛЯЮТ. ХВИ НЕ СЛЫШИТ, КАКИМ ВНУТРЕННИМ СМЫСЛОМ НАПОЛНЯЮТСЯ ЕЕ СОБСТВЕННЫЕ СЛОВА. ЕЙ НЕТ НУЖДЫ ЭТО СЛЫШАТЬ.

Он во все глаза рассматривал то чудо, каким была Хви. В ней была та форма честности, которую некоторые могли назвать наивностью, но Лито распознал ее как просто отсутствие застенчивости. Честность была не просто сутью ее натуры, это была сама Хви.

— Тогда я распоряжусь, чтобы завтра на площади нам сыграли спектакль,

— сказал Лито. — Это будет спектакль в исполнении оставшихся живыми Лицевых Танцоров. После этого будет объявлено о нашей помолвке.

~ ~ ~

Да не останется сомнений, что я — собрание моих предков, арена, на которой они о себе заявляют. Они — мои клеточки, а я — их тело. То, о чем я говорю — это ФАВРАШИ, душа, коллективное бессознательное, источник архетипов, хранилище боли и радости. Я — выбор их пробуждения. Моя САМХАДИ — их самхади. Их жизненные опыты — мои! Их знание сущностей — мое. Это миллиарды, составляющие меня одного.

Утренний спектакль Лицевых Танцоров занял около двух часов, а затем состоялось оглашение помолвки, вызвавшее волны шока по всему Фестивальному Городу.

— Прошли века с тех пор как он выбирал невесту!

— Больше тысячи лет, моя дорогая.

Парад Рыбословш был короток. Они громко его приветствовали, но чувствовалось, что они выбиты из колеи.

«ВЫ МОИ ЕДИНСТВЕННЫЕ НЕВЕСТЫ», — говорил он им. Разве не в этом значение Сиайнока?

Лито подумалось, что Лицевые Танцоры играли неплохо, несмотря на их явный ужас. В запасниках музея Свободных отыскались подходящие одеяния — черные плащи с капюшонами и с белыми веревочными ремнями, на спинах вышиты широко распахнувшие крылья зеленые ястребы — официальное облачение бродячих жрецов Муад Диба. Лицевые Танцоры представили темные усохшие лица, и через танец, исполненный в этих одеяниях рассказали, как легионы Муад Диба распространили свою религию по всей Империи.

На Хви было сверкающее серебряное платье и ожерелье зеленого жадеита. Весь спектакль она сидела рядом с Лито на королевской тележке. Однажды она наклонилась вплотную к его лицу и спросила:

— Разве это не пародия?

— Для меня, возможно.

— А Лицевые Танцоры понимают?

— Подозревают.

— Значит, они не настолько напуганы, как представляются.

— Они еще как напуганы. Просто они намного храбрее, чем считает большинство людей.

— Храбрость не может быть настолько глупой, — прошептала она.

— И наоборот.

Она одарила его оценивающим взглядом перед тем, как опять перенести свое внимание на представление. Почти две сотни Лицевых Танцоров остались живы и невредимы. Все они были задействованы в этом танце. Сложные переплетения и позы очаровывали глаз. Глядя на них, было возможно на некоторое время забыть все кровавое, что предшествовало этому дню.

Лито как раз припоминал это, покоясь незадолго до полудня в одиночестве, в малой палате аудиенций, когда прибыл Монео. Монео проводил Преподобную Мать Антеак на лайнер Космического Союза, побеседовал с командующей Рыбословшами о побоище предыдущей ночи, совершил быстрый полет в Твердыню и обратно, — убедиться, что Сиона под надежной охраной и не была замешана в нападении на посольство. Он вернулся в Онн сразу же после провозглашения помолвки, абсолютно не предупрежденный об этом заранее.

Монео был в ярости. Лито никогда не видел его настолько рассерженным. Он бурей ворвался в комнату и остановился всего лишь в двух метрах от лица Лито.

— Теперь поверят в россказни тлейлаксанцев! — сказал он.

Лито ответил ему урезонивающим тоном.

— До чего же упрямо люди требуют, чтобы их боги были идеальными. Греки в этом отношении были намного разумнее.

— Где она? — вопросил Монео. — Где эта…

— Хви отдыхает. У нас были трудная ночь и длинное утро. Я желаю видеть ее хорошо отдохнувшей, когда сегодня вечером мы направимся в Твердыню.

— Как она это провернула? — осведомился Монео.

— Ну знаешь, Монео! Ты потерял всякую осмотрительность?

— Я из-за Тебя беспокоюсь! Имеешь ли Ты хоть малейшее понятие, что говорят в городе?

— Я полностью в курсе всех россказней.

— Что же Ты затеваешь?

— Знаешь, Монео, по-моему, только старые пантеисты правильно представляли себе божества: несовершенные смертные под личиной бессмертных.

Монео воздел руки к небесам.

— Я видел выражения их лиц! — он всплеснул руками. — Все это разнесется по Империи меньше, чем за две недели.

— Ну, наверняка, времени все-таки понадобится побольше.

— Если Твоим врагам нужна была какая-нибудь единственная причина, чтобы сплотить их всех вместе…

— Поносить бога — это древняя человеческая традиция, Монео. Почему мне следует быть исключением?

Монео попробовал заговорить и обнаружил, что не может вымолвить ни слова. Он протопал к краю углубления, где стояла тележка Лито, так же отошел назад и занял прежнюю позицию, пылающим взором глядя в лицо Лито.

— Если Тебе от меня требуется помощь, мне нужны объяснения, сказал Монео. — Почему Ты это творишь?

— Эмоции.

Рот Монео сложился произнести что-то, но вслух он ничего не сказал.

— Они одолели меня как раз тогда, когда я считал, что они навсегда меня покинули, — сказал Лито. — До чего же сладостно это немного последнее от человеческого.

— С Хви? Но Ты ведь, наверняка, не можешь…

— Воспоминаний об эмоциях всегда недостаточно, Монео.

— Ты что, собираешься мне рассказывать, что Ты потакаешь себе в…

— Потакать? Разумеется, нет! Но тот треножник, на котором качается Империя, состоит из плоти, мысли и эмоции. Я почувствовал, что до этого был ограничен плотью и мыслью.

— Она навела на Тебя какое-то колдовство, — обвинил Монео.

— Ну разумеется, навела. И как же я ей за это благодарен. Если мы будем отрицать необходимость думать, Монео, как делают некоторые, то потеряем способность размышлять, не сможем точно определять, о чем же именно докладывают нам наши чувства; если мы будем отрицать плоть, то лишимся способности передвигаться обычным способом. Но если мы отрицаем эмоции — теряем всякое соприкосновение с нашим внутренним мирозданием. Как раз по эмоциям я и тосковал больше всего.

— Я настаиваю, Владыка, чтобы Ты…

— Ты сердишь меня, Монео. Такова моя сиюминутная эмоция.

Лито увидел, как Монео растерялся, как разом остывает его ярость — словно горячий утюг, зашипевший в ледяной воде. Но, все-таки, немного пара в нем еще оставалось.

— Я беспокоюсь не за себя, Владыка. Мои заботы, в основном, о Тебе, и Ты это знаешь.

Лито мягко проговорил:

— Такова твоя эмоция, Монео, я нахожу ее очень дорогой для меня.

Монео сделал глубокий, дрожащий вдох. Он прежде никогда не видел Бога-Императора в настроении, отражавшем такие эмоции. Лито представлялся одновременно и восторженным и смиренным, если Монео не заблуждался в увиденном. Нельзя было быть уверенным.

— Это то, что делает жизнь сладостным бытием — сказал Лито, — то, что ее согревает, наполняет красотой, что я сохранил бы, даже если бы мне в этом было отказано.

— Значит, эта Хви Нори…

— Заставляет меня вспоминать Бутлерианский Джихад. Она противоположность тому, что является механическим и нечеловечным. Как же это странно, Монео, что, из всех людей, именно икшианцы должны были произвести ее, единственную, столь идеально воплощающую качества, дорогие мне больше всего.

— Я не понимаю твоего упоминания Бутлерианского Джихада, Владыка. Думающие машины не имеют места в…

— Джихад метил не только по машинам, но не меньше и по машинному подходу к жизни, — сказал Лито. — Люди установили эти машины, чтобы те узурпировали наше чувство красоты, нашу необходимость собственного я, из которого мы выносим свои живые суждения. Естественно, машины были разрушены.

— Владыка, меня все равно возмущает тот факт, что Ты приветствуешь это…

— Монео! Хви успокаивает меня просто своим присутствием. Впервые за века я не одинок, если только она находится рядом со мной. Если бы у меня не было другого доказательства чувства, то это бы подошло.

Монео умолк, явно тронутый одиночеством, в котором непроизвольно признался Лито. Монео доступно понимание отсутствия интимной части любви. Его лицо говорит об этом.