Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев" - Игорь Игоревич Николаев
Курцио долго сидел, обхватив руками голову. Если бы его сейчас увидел какой-нибудь живописец, то немедленно схватился бы за бумагу и кусок угля, торопясь сделать набросок. Настолько выразительным в каждой черте стал образ полного крушения планов и чаяний. Монвузен выглядел как человек, потерявший все, надежду в том числе. Так длилось около получаса, и кто знает, что за мысли бродили в голове лазутчика?.. Затем Курцио встал, обмахнул платком кафтан, стряхнув отсутствующую пыль. Посмотрел в небольшое зеркало, с кривой ухмылкой отмечая дурное сочетание пудры, обрюзгшего лица и пота.
Что было дальше — также остается загадкой, поскольку не осталось ни свидетелей, ни воспоминаний о том, как Монвузен провел остаток ночи. Можно сказать лишь, что он делал некие записи, которые затем кропотливо сжег. А также составлял и отправлял через доверенных гонцов зашифрованные письма, причем посланники служили Монвузену лично, а не получали жалованье из императорской казны. Одно письмо, впрочем, он оставил в специальной шкатулке для секретаря, чтобы послание ушло с рассветом, без промедления. Адресовано оно было Его Величеству Оттовио Готдуа.
Еще Курцио достал из тайника мешочек, доверху набитый серебром островной чеканки. Монеты были не слишком старые и не новые, поистершиеся от долгого использования, однако не настолько, чтобы навлечь обвинение в умышленной порче с целью «напилить» драгоценного металла. В общем, то были «незаметные» деньги, безликие, как хороший шпион.
За час до позднего рассвета Курцио прошел тайным ходом в некий домик, затерянный на просторах большого парка. Там он, переодевшись в платье обычного горожанина, сел на коня. Путь Монвузена лежал в сторону Мильвесса, к морю и быстрым кораблям, что, несмотря на осенние бури, все же рисковали запрячь парусами грозный ветер. Бывшего шпиона ждал весьма долгий путь…
'Интересно, что думал Король шпионов далее, когда из тумана неопределенности выступила, подобно обсидиановой скале, новая беда, которую никто не мог предусмотреть и соответственно предупредить? Видел ли он злую насмешку судьбы в том, что Хаос распада империи, вместо того, чтобы подготовить благодатную почву для возвращения старых порядков, породил чудовище, с которым невозможно договориться, которое нельзя сокрушить привычными средствами?..
Что ж, этого мы не узнаем никогда. Одно можно сказать определенно — после одобрения «Плана Курцио», даже в его усеченном виде, начался обратный счет дней, неизбежно ведущий к войне. И сколь бы мы, глядя с высоты минувших столетий, ни возлагали на Разрушителей ответственность за Войну Гнева, следует признать, что первую искру будущего пожара высекли Оттовио Доблестный и его сподвижники'
Глава 14
Глава 14
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
Что изволишь в котле варить?
— Кашицу, матушка, кашицу,
Кашицу, сударыня, кашицу!
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
А где изволил крупы достать?
— За рекой, матушка, за рекой,
За рекой, сударыня, за рекой!
Песня лилась над притихшей деревней, звучала громко и звонко, вроде бы совсем не к месту и в то же время удивительно красиво. Девица пела так, словно не было опасности, неумолимо приближавшейся к селению, а всех забот у крестьян — выбрать, что сготовить на ужин да чем занять себя коротким вечером осенней поры. Елена даже заслушалась, хотя к песням и прочим стихам в виде поэзии была по большей части равнодушна.
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
Нешто своей крупы не было?
— Сорная, матушка, сорная,
Сорная, сударыня, сорная!
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
А чем изволишь мешать ее?
— Палкою, матушка, палкою,
Палкою, сударыня, палкою!
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
А ведь каша-то выйдет крутенька?
— Крутенька, матушка, крутенька,
Крутенька, сударыня, крутенька!
Забор, окружавший селение, представлял собой редкий частокол, который на отдельных участках был заколочен досками, остальные промежутки заполнялись «плетенкой» из лозы, каркасной набивкой, глиняной мазанкой и прочей строительной импровизацией. Все это шло как мозаичная чересполосица, отражая годы изобилия и сменявшую их пору экономии. В целом ограда казалась более-менее прочной и неплохо защищала от воров, а также разбойников, однако задержит ли ограда профессиональных вояк — вопрос оставался, так скажем, дискуссионным. Поэтому жители под руководством Кадфаля и Бьярна деловито укрепляли совсем старые и слабые места. На строительный материал безжалостно шли постройки за пределами обороняемого периметра. Все протесты Бьярн пресек старой цитатой некоего рыцаря-наемника, который, организуя городское ополчение, сказал: «Если крестьянин потеряет лошадь, он пойдет домой пешком, если сгорит сарай, построит новый. Лишь мертвец не знает нужды ни в чем».
Помимо этого сколачивались противокавалерийские рогатки, часть кос организованно переделывалась под эрзац-копья и совны, деревня стучала, звенела и вообще мрачно готовилась. Гамилла приняла командование женской частью народонаселения и муштровала баб с девками на быстрое тушение пожаров. Детей увели в лес, а также растасовали по близлежащим селениям, у кого там были родственники.
Над всем предприятием незримо витал дух некой обреченности, мрачного ожидания беды — «займем себя чем-нибудь, чтобы не бояться». Поэтому Елена с большим удовольствием отвлеклась, слушая песню.
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
А ведь каша-то выйдет солона?
— Солона, матушка, солона,
Солона, сударыня, солона!
Сударь ты наш батюшка,
Сударь, наш заступничек,
Да кто ж будет ее расхлебывать?
— Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!
Когда последний куплет растворился в пыльном воздухе, другой голос, теперь уже мальчишеский, залихватски начал:
Девка бросилась бежать.
Дед за ней, за косу хвать!
Как спьяна глазища палить,
Сам кряхтит, а на земь валить!
Песня оборвалась звуком могучей затрещины и возмущенным криком «дядь, ты чего⁈». Злобное бормотание старшего поколения, охраняющего нравственность, Елена слушать уже не стала. Она двинулась по центральной улице, которая подсохла за теплые дни и, будучи утоптанной сотнями тысяч шагов, казалась твердой как бетон. Навстречу спешил Гаваль, держащий связку длинных прутьев. Кажется, это называлось «фашиной» и должно было пойти на укрепление очередного участка стены.
Глядя на юношу женщина испытала не слишком сильный, но вполне ощутимый укол сострадания. Менестрель по ходу странствия оброс, исцарапался, обтрепался и в целом стал похож на обычного маргинала. Бороду музыкант не брил, ссылаясь на то, что тупое лезвие царапает щеки, от чего потом физиономия горит, а заточить бритву как следует можно лишь в городе, у правильного точильщика и на хорошем круге.
Тут надо сказать, что вид красивого молодого человека, переживающего
