Павел Рогозинский - Главный калибр
Именно в силу этой дисциплинированности и высокого сознания долга не произошло «ничего особенного»…
Но как же было рассказывать об этом, очень характерном для советских моряков боевом эпизоде, если фамилия его главного героя позабылась? Пришлось отказаться от строгой документальности очерка, дать героям произвольные фамилии. Так в сборнике «Навстречу шторму», выпущенном в 1959 году Военным издательством, появился рассказ об экипаже катера, остановившем торпеду. Командир катера был назван Синявиным. А спустя несколько лег, разбирая блокноты и записи военных лет, я неожиданно нашел настоящую фамилию командира — старшего лейтенанта Радченко — и решил восстановить истину. Фамилии остальных членов героической команды катера мне так и не удалось узнать —• да простят мне это читатели.
ЗНАМЯ
Огневой вал преградил путь атакующим черноморцам. Фашистские мины с воем и грохотом долбили мерзлую керченскую землю. В воздухе стояла мелкая известковая пыль. Оседая, она пудрила лица, делала волосы седыми.
Вырвавшийся вперед взвод моряков укрылся от вражеского огня в блиндажах и окопах небольшой высоты, откуда только что выбили гитлеровцев. Но расположенные во второй линии вражеские минометчики, видно, хорошо сюда пристрелялись. Дымные кусты разрывов то и дело вырастали у самых окопов, не давая высунуть головы. Но хуже всего было то, что по ним же начала бить и своя артиллерия. Флотские артиллеристы не знали, не могли знать, что высота, из‑за которой так долго шли упорные бои, уже находится в наших руках.
Блиндаж на самой вершине каменистого холма заняли двое моряков — старшина Александр Ермаченко и краснофлотец Михаил Цветкун.
— Эх, дать бы знать артиллеристам, — вздохнул краснофлотец. — Враз бы перенесли огонь на этих минометчиков. Мы бы тогда так продвинулись!..
— А как это сделаешь? — отозвался старшина. — Рации‑то у нас нет. А связисты со своими катушками когда‑то поспеют.
Оба прильнули к амбразурам. Отсюда открывался отличный обзор. Между блиндажом и передней линией наших окопов простиралась обширная лощина. В пылу атаки моряки перемахнули ее, как им казалось, в два счета, но расстояние было все же порядочное.
— Артиллерийские разведчики, поди, все глаза проглядели, да что они увидеть могут? — рассудительно заметил Ермаченко. — Мы в землю закопались. Фрицы отсюда драпанули — им не доложили. Вот пушкари и гвоздят. Пока пристрелку ведут. А потом как дадут со всех стволов… Мало не будет.
— Просемафорить бы хоть руками. В бинокль разглядели бы. Да разре вылезешь?..
Как бы подтверждая слова краснофлотца, у самого блиндажа грохнуло шесть взрывов. Крепко тряхнуло, с кровли повалились жерди, посыпалась земля. В амбразуры потянуло удушливой кислой гарью.
— Из тяжелого шестиствольного бьют. Чуть бы поближе — и крышка.
— Связного к нашим послать, так не дойдет. Да и тут каждый на счету. Оставлять высотку нипочем нельзя. Сколько она нам стоила.
— Просемафорить, — повторил Цветкун. — Сигнал подать.
— Сигнал — это ты правильно. А чем? Бушлат на шесте поднять — вроде черный флаг получится. А больше нечего.
— Флаг бы. Красный...
— Где его возьмешь…
Моряки внимательно оглядели весь блиндаж. В нем не было и намека на какую‑либо материю. Пустые консервные банки, бутылки, обоймы — обычный мусор, оставляемый в окопах. Здесь не было даже мебели, которую гитлеровцы имели обыкновение притаскивать в блиндажи из ближайших жилых домов.
Снова раздался нарастающий скрежет, вой и тяжкий удар — уже с нашей стороны.
— Добираются, — мрачно уронил Ермаченко. — Глупо погибать от своего снаряда. Ох, как глупо. А ничего не поделаешь. Уходить нельзя. Фрицы, поди, скоро в контратаку полезут.
— Нельзя, — согласно кивнул Цветкун.
Сощурившись, он внимательно вглядывался в нашу сторону. Ом все прикидывал — заметили бы там какой‑нибудь сигнал или нет. Да, флаг бы увидели. Даже небольшой. Вот такой, что когда‑то висел над канцелярией колхоза. Или над Доской почета. Как давно и как недавно все это было!
Цветкун на мгновение зажмурился — и перед ним, словно кинолента, пущенная с немыслимой быстротой, промелькнули картины родного селения, семьи, друзей, минувших праздников. Свои и соседские ребятишки, которых не брали на демонстрацию, всегда получали алые флажки и носились потом с ними целыми днями…
Простой алый флаг! Как бы он сейчас пригодился. Даже изодранный, наполовину сожженный белогвардейцами флаг первых дней революции — тот, что бережно хранился под стеклом в городском музее. Вот бы его сюда!.. Наверное, и следа от самого музея не оставили гитлеровцы…
И снова промелькнули неотвязные, незабываемые видения разоренного, опустошенного врагами родного края. Никогда, даже во сне, не могло бы привидеться такое, что застали моряки в очищенной от фашистов Тамани и Керчи. Отступая, враг не щадил ничего. Жег и взрывал дома. Рушил санатории. Вырубал сады, виноградники. С каким‑то недоумением глядел Цветкун на остатки линии узкоколейки: на ней были перебиты рельсы. Неужели их дробили кувалдой? Или машинку какую, то для этого приспособили?.
К телеграфным столбам были привязаны похожие на мыло куски какой‑то массы. Оказалось — тол, взрывчатка. Хотели, но не успели перебить даже столбы.
И пепел кострищ, страшных кострищ, в которых были перемешаны с золой человеческие кости. Трупы убитых, замученных советских людей гитлеровцы сжигали. Но сжечь все не смогли, не успели. И моряки натыкались на огромные братские могилы с тысячами трупов стариков, женщин, детей.
А уцелевшие жители рассказывали такое, что у моряка перехватывало дыхание и темнело в глазах. Девушек и молодых женщин не осталось вовсе: их либо угнали в Германию, либо, надругавшись, перебили. Казалось, здесь безобразничали какие‑то взбесившиеся животные, звери, которых надо только уничтожать.
Да, уничтожать и гнать с родной земли, биться не на жизнь, а на смерть, потому что всех может замучить фашистское зверье…
Снова, как чудовищным молотом, потряс высотку шестиствольный миномет. Но мины упали уже по другую сторону блиндажа. Точно отзываясь, тяжко грохнули по соседству снаряды наших орудий.
По наклонному ходу в блиндаж спустился краснофлотец с трофейным автоматом.
— Полундра, старшина. На правом фланге никого не осталось. У пулемета тоже никого. Ежели фрицы пойдут —• там свободно прорвутся. Мне одному не управиться.
Старшина молча поднял глаза на Цветкуна. Тот понял все без слов.
— Что ж. Раз такое дело. Я, значит, к пулемету.
Оба матроса стали пробираться развороченными окопами туда, где они, изгибаясь по высотке, образовывали ее правый край. Пулемет был цел. Но пулеметчики лежали чуть поодаль, обнявшись, точно два крепко уснувших друга. Как и чем их сразило, понять было трудно, да и не было времени узнавать: гитлеровцы могли показаться в любую минуту. Вражеские мины с противным кошачьим воем вспарывали холодный воздух. А это предвещало атаку.
Цветкун прилег к пулемету, проверил. Он был исправен. Обзор хороший, патронов достаточно. Но где вторая, запасная позиция, куда можно перенести пулемет, ежели его тут засекут вражеские минометчики? Цветкун чуть приподнялся и в тот же момент почувствовал, будто кто‑то грубо дернул его за плечо, толкнул горячим в в грудь. Его прижало к холодной земле, под щекой стал таять снежок.
— Ранило? — тревожно спросил, проводивший его сюда краснофлотец. — Э, тебя тут оставлять нельзя. Давай назад в блиндаж…
Он приподнял его внезапно обмякшее тело. Когда Цветкун пришел в себя, он увидел склоненное лицо старшины Александра Ермаченко. Тот уже успел снять с него шинель и намокшую от крови форменку. Вся в крови была и нижняя рубашка. Цветкун надел ее сегодня утром, переодеваясь перед смертным боем, по обычаю, во все чистое. Он еще пожалел тогда, что ему досталась не полосатая флотская тельняшка, а общевойсковая, обычная белая рубашка.
Цветкун рывком сорвал рубашку через голову, прижал к ранам. Одна, рваная, была на шее возле плеча, другая на груди. Из обеих обильно текла кровь. Боли, как ни странно, он почти не чувствовал. Рубашка быстро намокала, тяжелела, из белой превращалась в алую. Он перевернул ее еще раз, промокая ею кровь, как когда‑то в детстве промокал чернила. Вот так — еще раз, до последней капли…
— Постой, что ты делаешь? — крикнул Ермаченко. — Я тебя сейчас перевяжу…
— Брось, — внезапно твердым и звонким голосом сказал Цветкун. — Ни к чему. Вот, возьми, — он протянул ему алую от крови рубашку. — Привяжи к жерди за рукава. И подними. Сигналь. Увидят…
Ермаченко отчаянно замотал головой.
— Старшина, не дури, — еще тверже вымолвил краснофлотец. — Не дури, нет времени. Ни у меня, ни у тебя. Ну, давай, кореш!
