Ник Кайм - Саламандры
Катакомбы проходили сквозь обширные сводчатые подвалы. Здесь чувствовалась духота, исходящая из кузниц, а копоть литейных и тяжелая металлическая вонь плавилен пропитывали каждую нору в камне. Огромные кузницы — храмы железа и стали, где наковальня, а не алтарь служила столпом поклонения, были повсеместны на Ноктюрне. Часы религиозных обрядов, проведенные в насыщенной жаре, среди пролитого пота и густого дыма, имели такое же значение для Саламандр, как и всякий предбоевой ритуал.
Самую верхнюю часть бастиона, Свод Памяти, избрали два воина в зеленых доспехах, чтобы предаться размышлениям и вознести молитву в память о погибшем капитане.
Храм представлял собой обширное и гулкое пространство. Гармоничные созвучия фонолитовых подвесок отражались от скрытых во мраке стен, высеченных из вулканического афанита. Стены уходили вверх, словно геодезическая интрузия,[2] сходясь к похожему на кратер отверстию, открытому в огненно-оранжевое небо Ноктюрна. Шестиугольная площадка из бездонно-черного обсидиана служила массивным полом зала. Толстые колонны из темно-красного фелзита, пронизанного жилками флуоресцирующего адамита, поддерживали полуоткрытый потолок. Редкие вулканические камни и минералы, которыми был украшен величественный храм, добывались после Сезона Испытаний и суровой холодной зимы, наступавшей следом. Подобные образцы геологической красоты встречались на Ноктюрне повсюду. Самые драгоценные из них хранились за надежными стенами и генераторами пустотных щитов городов-убежищ. Багровые отсветы железных жаровен, установленных вдоль стен зала, мерцали на глянцевой поверхности полированного камня. В отраженном свете зал, казалось, сам светился глубинным огнем — словно храм преисподней, поднявшийся из недр мира. В центре зала ревел гигантский столб огня, языки пламени хлестали из раскаленной добела середины. Два воина, преклонившие у огня колени, казались ничтожными перед огненным столпом.
— Как ушел Кадай, так Н'келн возвысился, — торжественно произнес Дак'ир. На ониксовой коже играли янтарные отсветы мемориального огня. В латной перчатке сержант сжимал жертвенное подношение, которое и бросил в огонь. Подношение вспыхнуло и сгорело; наклонившись, Дак'ир ощутил на лице тепло своей огненной жертвы.
— Он останется в памяти, — отозвался благоговейно Ба'кен, сжигая свое подношение.
Церемонию погребения и вознесения завершило принятие Н'келном доспехов капитана. Традиционно, когда умирал старый капитан и его мантию принимал другой, преемник облачался в доспехи предшественника. По обычаю погибшего Саламандра предавали огню в пиреуме — массивной кузнице-крематории внутри горы. Согласно прометейским верованиям, сущность отошедшего в мир иной переходила в доспехи, когда его пепел приносили в жертву на погребальной плите и он возвращался внутрь горы. Ко'тан Кадай встретил свою смерть от мультимелты предателя. От него мало что осталось, поэтому доспехи тоже отправили внутрь горы. Это выглядело подобающей жертвой. Доспехи для Н'келна выковали новые — комплект штучной работы, созданный братом Аргосом, магистром кузницы. После того как Н'келн восстал из огня капитаном и облачился в боевые латы, собрание Саламандр разошлось. Ту'Шан с несколькими Огненными Змиями, присутствовавшими на церемонии, поднялся на борт «Громового ястреба», который ждал их на Шлаковой равнине за горой. Пронзив небосвод, штурмовик взял курс на Прометей, в крепость-монастырь, расположенный на спутнике-близнеце Ноктюрна, где Ту'Шану предстояло решить важные вопросы, касающиеся ордена и Галактики.
На долю остальных выпали неторопливое шествие обратно в Гесиод и возвращение к своим обязанностям.
Третья рота заслужила короткую передышку в кампании до следующей отправки в бой. Сейчас нужно было заняться укреплением духа и воли в бойцовских клетках, часовнях и у наковален. Перед возвращением к тренировкам Дак'ир с Ба'кеном поднялись в Свод Памяти. Как и многие другие из третьей роты, они пришли сюда, чтобы почтить память мертвых и отдать им дань уважения.
— Недобрые времена настали. — Ба'кен выглядел печальным, что было на него не похоже.
Горячий ветер подул с севера, от Едкого моря, он принес с собой запах горячего пепла и резкий привкус серы. Небольшой вихрь закружил почерневший пергамент, который Ба'кен возложил у огня, медленно разрывая его на части и обращая в пепел. Это напомнило десантнику о глубоких расколах в роте, последовавших за смертью Кадая.
— Когда заканчивается одна жизнь, начинается другая. Как в кузнечном горне, метаморфоз — это жизнь в превращении, — раздался спокойный и вдумчивый голос. — Где твой ноктюрнский догматизм, Сол? Ты заставил меня поверить, что родился в Фемиде.
Ба'кен натянуто улыбнулся, прогоняя печаль.
— Догматизма, может, и нет, но ведь сыны Фемиды — не философы, брат, — иронически-сухим тоном отозвался Ба'кен. Он склонил голову, приветствуя Емека, и в глазах его вспыхнули отблески пламени. — Мы воины, — прибавил он, сжав кулак в шутливом жесте.
Фемида была еще одним городом-убежищем, хорошо известным своими воинскими племенами и высокой и крепкой породой мужчин, которую еще больше усиливали генетические процессы превращения в космодесантника.
Емек широко улыбнулся, сверкнув зубами — ярко-белыми на фоне ониксовой кожи, и преклонил колени рядом со своими братьями.
— Не желаешь в ответ прослушать стих из «Прометейского опуса»? — парировал он.
Брат Емек, как и его последний капитан, родился в Гесиоде. У него была благородная, слегка напускная манера держать себя. Ярко-красные волосы, выбритые узкими шевронами, сходились ко лбу. Емек был моложе Ба'кена, прослужившего в ордене почти столетие, но не проявлявшего стремления продвинуться по службе, и даже моложе Дак'ира, и его глаза светились неиссякаемым любопытством. Он обладал впечатляющими способностями к учению и еще большим к тому желанием. Его познания прометейских традиций, философии, истории и культуры Ноктюрна превозносились даже капелланами ордена.
— Даже в столь подходящем случае, как этот, — ответил Дак'ир, — думаю, сейчас не время для декламаций.
Пристыженный Емек опустил голову:
— Мои извинения, брат-сержант.
— В этом нет необходимости, Емек.
Приняв покаянный вид, Емек кивнул и бросил в огонь свое подношение. На несколько секунд все трое соединились в безмолвном почтении. Потрескивание жертвенного огня служило музыкальным фоном для их отрешенности.
— Братья мои, я… — начал было Емек, но то, что он собирался сказать, застряло у него в горле, когда Саламандр глянул сквозь пламя на фигуру, стоящую позади.
— Смерть Кадая тяжело ударила по всем нам, — заметил Дак'ир, проследив за взглядом Емека. — Даже по нему.
— Я думал, его сердце вырезано из камня.
— Похоже, что нет, — сказал Ба'кен, вознеся безмолвную литанию, перед тем как подняться на ноги.
— Эта вражда с отступниками обошлась нам очень дорого. Как думаете, теперь ей конец?
Дак'ира прервали прежде, чем он успел ответить.
— Только не для нас, — зло отозвался Тсу'ган со своей обычной воинственностью.
Дак'ир поднялся на ноги и повернулся к сержанту, который шагал к ним через обсидиановую площадь.
— И не для них, — прибавил Дак'ир и прищурился, заметив позади Тсу'гана его вечного верного лакея Иагона.
Иагон был худым и костлявым, лицо его кривила постоянная презрительная усмешка. В этом он винил случай, произошедший с ним во время Гехемнатского восстания на Крионе-IV, когда во время зачистки генокрадского выводка биокислота какой-то твари из выводка повредила ему несколько лицевых мускулов, заставив уголки губ Иагона навсегда опуститься книзу.
Дак'ир находил это выражение лица весьма подходящим для такого, как Иагон. Сержант не сводил глаз с приближающейся пары Саламандр, смутно ощущая за спиной внушительное присутствие Ба'кена.
— Это старая месть, Емек, — поведал Дак'ир боевому брату. — Она тянется еще с Морибара, когда погиб Ушорак. Не думаю, что Нигилан или Воины-Драконы так просто забудут смерть своего капитана. Сомневаюсь, что даже смерть Кадая утолит их жажду мести. Нет, — решил он, — это закончится, когда один из нас умрет.
— Точнее, будет истреблен весь орден, — прибавил Тсу'ган без всякой на то надобности, в качестве уточнения для Емека. — Их или наш.
— То есть ты ожидаешь долгой войны на истощение, брат Тсу'ган? — спросил Дак'ир.
Губы Тсу'гана скривились в отвращении:
— Война вечна, игнеец. Хотя чего ждать от кого-то из вашего трусливого рода, кроме желания, чтобы когда-нибудь наступил мир.
— На этой планете и на многих других в Империуме найдется немало тех, кто с радостью приветствовал бы его, — ответил Дак'ир с возрастающей яростью.
