Шимун Врочек - Легионы просят огня
— Эггин? — говорю я.
Префект лагеря Семнадцатого легиона хмуро поворачивает ко мне багровое лицо:
— Не дождетесь.
Падающий на трупы снег. Огромные хлопья падают — тяжелые, мокрые… падают на моих солдат.
Я моргаю. Снег исчезает. Почудилось?
Мой Семнадцатый легион в тяжелом состоянии. Потерял половину состава минимум. Когда я упал от удара однорукого, мы едва не утратили даже нашего орла… а Восемнадцатый легион — утратил. Именно его орла вестник принял за орла Морского Победоносного. И донес пропретору.
Квинтилий Вар мертв. Самоубийство.
Нумоний Вала предал легионы и бежал со всей конницей.
Гортензий Мамурра, легат Девятнадцатого, убит в бою. Мне рассказал об этом один из уцелевших центурионов Счастливого легиона. Мамурра возглавил атаку, пытаясь пробиться к обозу и любой ценой спасти женщин и детей.
Герой?
Как ни странно.
Изнеженный городской хлыщ в отличие от Вара выполнил свой долг до конца.
Он умер в бою. Сделав все, что мог — и даже больше.
Кстати… Я потираю лоб.
Теперь я командую римской армией в провинции Великая Германия.
Я один.
Какое нелепое и страшное повышение.
— Какие будут приказания, легат?
Я оглядываюсь. Какие еще приказания? О чем вы? Все кончено…
— Легат!
Я поднимаю голову и вижу Тита Волтумия. Центурион смотрит на меня в упор. В глазах — плавятся мед и золото.
— Тит, что ты…
— Какие будут приказания, легат? — настаивает он. „Ну же, легат!“
„Ты слишком импульсивный, Гай“.
Я усмехаюсь.
— Снимаем лагерь, — приказываю я. — Идем до заката и строим новый. А завтра вырвемся из окружения и поубиваем всех гемов. Ты это хотел услышать, центурион?!
Тит Волтумий медленно кивает.
— Именно это, легат. Разрешите выполнять?
— Выполняйте.
* * *Холод. Меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. Пар дыхания вырывается, рассеивается в воздухе облаком. Когда я пытаюсь подняться, ноги подкашиваются. Словно на моих плечах — груз свинца.
Пламя. Огонь.
Вот что нам нужно.
Где вы там, боги?! Слышите нас?!
Легионы просят огня.
И тут я вспоминаю… Не главное, но — важное.
— Сложить костер, — приказываю я. Центурион кивает. — Соберите все, что может гореть. Все.
И что не придется отжимать. Дождь идет и идет, превращая наш лагерь в садок для угрей.
— Тела пропретора и… остальных, не должны достаться варварам.
Центурион кивает.
Я наклоняюсь к нему. Его небритая щека оказывается совсем рядом.
— Когда костер догорит, соберите все, что останется, и закопайте. Лично.
Центурион вздрагивает, отшатывается и расширившимися глазами смотрит на меня.
— Да, центурион, да. Вы сделаете это. Тайно закопайте, чтобы указать место захоронения могло как можно меньше человек. Вы лично этим займетесь. И ответите передо мной. Действуйте.
Когда он уходит, я пытаюсь почувствовать хоть что‑то, кроме усталости. Бесполезно.
Публий Квинтилий Вар, пропретор Великой Германии.
Трус, говорю я сквозь зубы, чтобы разозлиться. Трус и подлец!
Не получается. Он всего лишь оказался не на своем месте.
Доверенный человек Августа, его родственник, военачальник, усмиритель Иудеи…
Сбежал. Оставив легионы умирать здесь, посреди проклятой Германии…
Возможно, к рассвету мы уже будем мертвы.
Какая приятная перспектива.
— Легат!
Передо мной стоит человек с непокрытой головой. Изможденное лицо. Седые волосы развеваются, как у безумца.
— Легат! Это архив легиона. Канцелярия и все важные бумаги. Их нужно обязательно спасти. Обязательно!
Я смотрю на него, не понимая, что он от меня хочет. Потом, наконец, понимаю:
— В огонь все! Пускай Вар летит в Эреб на долговых расписках.
— Но легат!
Прости, старик.
Вар. „Сукин сын“. Будь ты проклят. Сбежал, оставив легионы умирать в одиночестве.
Самое время.
Странно, никогда не думал, что Вару достанет храбрости броситься на меч.
Иногда такая запоздалая храбрость — хуже предательства.
Когда пламя взвивается над неудачливым правителем Великой Германии, с треском разбрасывая искры и облизывая оранжевым языком темноту, я чувствую только одно…
Тепло. Блаженное, желанное, долгожданное тепло.
Мулы идут ближе к костру, выставляют руки, чтобы согреть ладони. Лица в багрово — красных отсветах.
Есть ли надежда для легионов?
Надежда — это сон наяву, говорил Аристотель. Что ж… дайте нам хоть немного поспать.
* * *— Легат, спать нельзя. Легат!
До чего противный голос. Я вздергиваю голову — жуткая невероятная усталость клонит ее обратно.
Но спать нельзя.
Не… спать. Не… льзя.
Я проваливаюсь в черноту, падаю, падаю… И тут меня безжалостно выдергивают наверх.
Сердце замирает.
— Легат! Вставай, твою мать! — голос знакомый.
— Тит?
В первый момент я думаю, что они все — мертвы. Что я остался один.
Вместо рядов легионеров — поле, усеянное телами. Люди лежат вповалку, пар дыхания почти не виден, словно поле окутано прозрачным туманом. А некоторые уже и не дышат, может быть. Не знаю. Я уже ничего не знаю.
Мы шли до упора.
Мы убивали. Нас убивали.
А это — привал.
Темнеет. Хмурые тучи над Германией и не думают расходиться. Дождь зарядил надолго. Проклятый мелкий дождь оседает на железе, на грубой шерсти плащей, на небритых серых лицах. Если так и останется, ночью нас перережут всех до одного.
* * *— Строить лагерь. Колья вбивать! Слышите?!
Они молча сидят. Никто не шевелится.
Я беру лопату и втыкаю в землю. Тяну на себя.
От усталости сводит пальцы. Туман в голове. Сквозь этот туман проскальзывают редкие звуки — словно незваные гости.
Ничего не хочу.
Просто лечь и уснуть.
Ноги не держат. Я заваливаюсь, падаю на колени — в грязь. Лопата стоит рядом, воткнутая до половины лезвия.
Что, легат?! Тяжко?
Встать, легат. Встать.
„Время империи заканчивается, когда граждане вместо того, чтобы…“
Встать!
„…умирать за нее лично“, — слышу я негромкий голос Луция.
„…нанимают для этого варваров“.
Встать!!
Меня шатает, и весь мир кружится вокруг меня. Сворачивается в клубок вокруг моей головы.
Глаза закрываются. Одно веко опережает другое.
ВСТАТЬ, ГАЙ.
…варваров. Варваров. Вар…
Холод.
Я мотаю головой. Лоскутья тумана застряли в моей голове, словно осколки стекла. Держаться.
— Ты… вставай, — говорю я „мулу“. Он поднимает голову и смотрит на меня стеклянным равнодушным взглядом. Затем снова опускает голову.
— Ах, так!
От вспышки ярости я почти просыпаюсь.
Иду на непослушных столбах вместо ног, передвигаю их силком, рывками… нахожу и нагибаюсь, чтобы поднять.
Падаю в грязь. Рычу от ярости. Встать, встать, встать.
Встать, легат!
Ряды легионеров — моих „мулов“ — сидят, серые и безучастные. Идет дождь. Я вижу, как капли разбиваются на помятом железе шлема сидящего рядом легионера.
В грязи лежит деревянный кол для частокола.
Я снова делаю попытку. И только усилием воли могу сомкнуть ледяные пальцы вокруг колышка.
Вверх. Еще чуть — чуть… не торопится.
Есть.
— Не так, — говорит чей‑то голос. У меня из руки вынимают кол и упирают в землю. Затем следует удар деревянным молотком. Раз! Раз! Раз! И колышек вбит.
— Теперь я, — мои губы едва шевелятся.
Я строю лагерь.
Мы строим.
* * *Закат алеет над черным лесом.
Мы строим полевой лагерь. Под градом камней, дождем и наскоками гемов.
Гемы атакуют постоянно — словно с цепи сорвались. Волна следует за волной. Порой солдаты не успевают схватить мечи. Отбиваются мотыгами и лопатами, кольями и камнями, затем — продолжают копать. Вокруг лежат трупы римлян и гемов.
Темнеет. Скоро я перестану видеть даже свои руки — на расстоянии фута уже не разглядеть ничего.
Этот лагерь — последнее, что мы смогли построить. Каждый фут рва, каждый кол в частоколе полит нашей кровью. Кровью Рима.
Я — не Вар.
Я сражаюсь.
* * *— Римляне заперлись в своем лагере. Утром мы возьмем его штурмом, — Арминий лаконичен.
— Что делать мне?
— Ничего. Ты мне здесь больше не нужен. Я отправляю тебя в Ализон. Скажи фокуснику, что… впрочем, ты сам знаешь.
— Ты спрашивал, зачем мне это? — Тиуториг понюхал вино, но отодвинул чашу в сторону. Как обычно. Он никогда не пьет. — Хорошо, я отвечу. Но сначала — почему тебе нужно знать, чего я хочу?
— Мотивы — это важно.
— Почему мотивы важнее человека?
— Ну… — Арминий улыбнулся. — Считается, если знать, чего человек хочет, то можно понять, что он в итоге сделает. Я хочу знать.
