Шимун Врочек - Легионы просят огня

Длинное, хищное тело выгнулось на узкой палубе между рядами гребцов. Зубы, острые как зубья, сомкнулись. Рядом с босой ногой префекта…

Квинт мгновенно отскочил — с хохотом.

Матросы закричали, зааплодировали. Им нравится их новый командир. Им нравится его бесстрашие. Им нравятся его причуды. Им нравится даже его рост.

Квинт, прозванный Гумилием, наклонил голову на плечо.

Длинные плавники акулы (не соврал грек), действительно похожи на крылья. Это акула, которая шла за либурной как на привязи — уже два дня.

— Гарс, — сказал Квинт. Центурион кивнул и бросил ему меч. Квинт легко поймал, наклонился…

С силой воткнул гладий в белесое брюхо. Акула забилась.

Пасть акулы раскрывалась, закрывалась… снова раскрывалась.

Огромные зубы в несколько рядов. Чудовищные. Острые.

И тут они швыряют это. Круглое.

Пока оно летит, я провожаю его взглядом. Круглое летит на фоне серого неба.

Круглое падает на землю, ударяется, отскакивает и подкатывается к ногам кобылы.

Останавливается.

Это голова Метелла.

Мертвые глаза смотрят на меня из‑под запекшихся век. Один глаз больше другого, словно даже после смерти префект конницы мне подмигивает.

«В другой раз получишь по шее»

«Да, легат».

Тишина.

И тут все сдвигается. Начинает двигаться на бешеной скорости, несется вскачь.

В рядах легионеров раздается полувой — полустон. Нарастающий, как волна.

Кобыла встает на дыбы и едва не сбрасывает трибуна к чертовой матери. На мгновение я вижу его лицо — белое, без кровинки.

Метелла, с которым я фехтовал на деревянных мечах, больше нет. Его убили. Наши союзники убили.

Я внезапно вижу перед собой лицо Арминия… Луция… Арминия…

Мой брат убил.

«Разве можно доверять варварам?»

— Семнадцатый! — ору я. — Морской! К бою!

Резкий, пугающий звук буцины разносится над легионами. К бою.

И все равно мы не успеваем перестроиться.

Удар. Столкновение.

Грохот такой, что вот — вот лопнут барабанные перепонки… Я открываю рот и ору вместе с легионерами, чтобы не оглохнуть.

Аааааа! ААААааааААа!

Скрежет металла. Вопли раненых.

Квинтилий Вар, мимо которого бегут легионеры. Лицо Вара — с наползающей на него тенью орла.

Акулы рвут тело человека, выброшенного за борт. Бурлящая вода, в которой расплывается облако крови.

Разорванные конечности. Истрепанные, белесые обрубки плоти.

Квинт задумчиво смотрит на это, перевесившись с борта либурны. Да, это отличается от того, чтобы бросить в воду куски козлятины. Не сильно, но отличается.

— Пираты, — подходит триерарх, чешет подбородок. — Совсем недавно прошли. Этот, наверное, лишний был. Больной или бедный.

Недавно?

— Тогда почему мы их не видим? — спрашивает Квинт.

Грек пожимает плечами. Квинт щурится. «Как будто ты не знаешь. Ты же сам — такой же пират», думает он.

Гемы на отличных конях. Стена всадников приближается.

Я уже вижу бронзовые пряжки конской сбруи.

Я вижу — движутся мышцы под лошадиными шкурами. Оскаленные пасти, из которых капает слюна.

Серые комья грязи летят из‑под копыт.

Огромные и страшные, они приближаются. Один из всадников вырывается вперед… Скачет перед строем.

Я сглатываю. Проклятье!

Предчувствие пронзает меня, пробегает как разряд молнии — от затылка до пяток.

На всаднике — маска римского кавалериста. С детским выражением на отполированном лице. Серебряная маска.

Это Арминий.

Убийца брата. Брат. Римлянин. Варвар.

Германцы скачут стеной. И вроде бы стена уже должна сбавить ход, чтобы не раздавить первые ряды легионеров… но она не сбавляет. Совсем. Кони роняют пену. Варварские лица в шлемах римского образца — но дешевых, бронзовых — кажутся жестокой шуткой.

Сверкают клинки. Всадники вдруг опускают копья. Нестерпимый блеск металла.

— Легат! — кричат мне. — Осторожнее! Легат!

Коричневая шкура лошади.

Еще немного и меня снесет, раздавит копытами…

Удар.

Поток конской массы. Тысячи ног. Тысяча лошадиных морд. Тысяча морд не лошадиных.

Германцы — светловолосые и рослые, с яростными светлыми глазами.

Они на крупных испанских лошадях. Которых дали им мы, римляне — вместо германских коней, плохих и низкорослых.

Великаны.

Пешие германцы бегут рядом со всадниками, держась за гривы коней. Такая хитрость увеличивает ударную мощь когорты в два раза минимум. Только гемы на такое способны.

Кровь хлещет и пенится. Удар конской массы сворачивает когорты. Стон и грохот.

Проклятье!

В полной тишине я вижу летящие от копыт комья грязи. Разверстые пасти коней и людей. Клочья пены.

Беззвучно храпящих коней.

Момент, когда все зависло на волоске и сейчас все рухнет.

Момент необратимости.

Ethos Аристотеля. Выражение незрячих глаз Язона — за миг до того, как на него обрушится старый «Арго»…

Кажется, мгновение назад все еще можно было исправить. Что варвары, приближающиеся к нам на хрипящих и роняющих пену конях — идут к нам на помощь.

А не убивать нас.

Копыта бьют. Грязь летит — крупными комьями, я вижу, как они плавно летят в неподвижном стеклянном воздухе.

Глухота.

Мой кошмар наяву. Тогда, после пожара в бабушкином доме, когда меня задело упавшей с неба горящей доской, я лежал в затемненной комнате. Руки замотаны бинтами, пропитанными желтой мазью.

И я ничего не слышал.

Совсем.

Германские когорты врезаются в ряды легионов, сминают наш строй, опрокидывают фланг. Кровь льется. Легионеры падают под копыта, словно подкошенные. Гемы топчут их конями.

Нас предали.

Германцы вопят. «Ти — ваз! Ти — ваз!» Не ожидавшие предательства, легионы дрогнули, начали терять единство и уверенность.

— Спасайся, кто может! Предательство! Окружили, окружили!

Война — это беспомощность.

Я стою и смотрю, как наши союзники (бывшие!) разламывают, топчут наш строй. Гемы орут. Они осмелели. Даже те, что недавно бежали от наступающих когорт, возвращаются и нападают снова.

Легионеры умирают.

«Мулы» дрогнули и побежали.

Ужас вокруг.

Я не знаю, почему так происходит.

Никто не знает, думаю.

Вот жил себе человек. Римлянин. Достойный человек, любой скажет. Соблюдал обряды, чтил богов, не обижал жену и детей, заботился о родителях.

И вдруг — перестал быть достойным.

Вот так, мгновенно. Сорвался. Был достойный римлянин, и не стало. Гай Марций Кориолан был настолько обижен народом Рима, что при всей своей чудовищной гордости переметнулся к вольскам и вместе с ними пошел на родной город.

Предательство.

Откуда это в людях?

Кровавая баня продолжается. Это, видимо, момент намазывания на тело оливкового масла… прежде чем его соскрести — только в этом случае его сдирают вместе с кожей.

У меня перед глазами: море, полное трупов. Клубы крови, в которых мелькают оторванные руки, ноги, головы… тела.

И темно — белесые, стремительные тени проносятся, пронизывают красноватую мглу.

Акулы.

Острые ряды зубов. Смертоносные конусы. Равнодушные, стеклянные глаза…

Легионы едва держатся. Только многолетняя выучка не позволяет им разбежаться в панике. И тот факт, что отступать нам некуда.

Мы — в самом центре Великой Германии.

Это какая‑то ошибка, думаю я. Это не Арминий. Это не мой брат.

Мой брат — римлянин.

А не это кровавое чудовище с серебряным лицом.

Глава 14. Паника

Мы умираем.

Чтобы понять это, не нужно хорошего образования или чтения древних философов на ночь…

Вполне достаточно смотреть и — видеть.

Чрево Юноны, не нужно даже гаданий!

Мы ждем. Древние буки тянут к нам корявые черные ветви.

В деревьях спрятались и ждут нашей крови гемы с иссиня — белыми лицами и мертвыми серебристыми глазами. Выходцы из Преисподней.

Великаны.

Мы умираем.

Что ж… вся ночь впереди. У нас еще будет время поумирать.

— Приготовиться! — орет центурион. Я вздрагиваю, поднимаю взгляд. Повожу плечами.

Холодно.

— Равняйсь! Смирно! — центурион идет перед когортой, оглядывает «мулов». Голова у него забинтована, багровое пятно расплывается на грязновато — белой ткани. — Выпрямиться, коряга. Ты — выше щит! Ты — шаг назад, держи ровнее… Ты — меч подними, локоть ниже. Да — да, тебе говорю, кодекс коринфский!

«Кодексом» в Риме называют глупого человека, а коринфский — это, видимо, собственное изобретение центуриона.