Павел Рогозинский - Главный калибр
…Главстаршина, поднявшись в атаку, бежал впереди всех. Он и не заметил, насколько обогнал своих товарищей. Почти у самого гребня занятой фашистами возвышенности темнела извилистая линия окопов и блиндажей. От позиций черноморцев их отделяла просторная лощина шириной около километра. Сторона лощины, обращенная к черноморцам, была пологая и довольно ровная. А противоположный край поднимался к вражеским окопам более круто и был усеян крупными камнями. Там и укрывались немцы.
Наша артиллерия долго обрабатывала вражеские позиции шквальным огнем, их бомбила и обстреливала авиация. В проволочных заграждениях зияли широкие бреши. Блиндажи и окопы во многих местах были разворочены. Застигнутые в них гитлеровцы не могли уцелеть. Но другие, несомненно, пережидали артиллерийскую подготовку в глубоких подземельях блиндажей или в расщелинах каменных глыб, которые не возьмешь ни снарядом, ни бомбой. Морским пехотинцам и предстояло выбить остатки гитлеровцев в рукопашном бою.
Маркову перед атакой пришлось довольно долго просидеть в неудобном окопчике переднего края. Январское утро выдалось холодным, он успел основательно продрогнуть. Теперь, на бегу, он с каждой минутой отогревался и радостно чувствовал, как тепло разливается до самых кончиков пальцев.
Вражеские позиции молчали. И хотя артиллерия уже прекратила огонь или перенесла его в глубину гитлеровской обороны, немецкие солдаты и офицеры, наученные горьким опытом, не торопились выбираться из своих убежищ. Бывало не раз, что черноморцы перед самой атакой прекращали артиллерийский огонь. Но как только гитлеровцы высыпали пехоте навстречу, огонь возобновлялся снова. И потому гитлеровцы отсиживались.
Моряки бежали без традиционного для русских «ура». Преждевременно привлекать к себе внимание не следовало. Бежали по всем правилам: припадая для передышки за бугорками, страхуя друг дружку: один бежит, другой лежа держит пространство перед ним под прицелом. Потом меняются.
А главстаршина увлекся. Он понимал, что ему следовало не выпускать из‑под наблюдения свой отряд. Но он знал также, что на него будут равняться его бойцы, и хотел своим примером увлечь всех вперед. И он мчался во весь дух, бессознательно радуясь тому, как послушно пружинят ноги, как легко и свободно хватает грудь прохладный воздух. Через встречные канавки, ямы и бугорки Марков перепрыгивал огромными скачками. Каждый мускул его большого, хорошо тренированного тела подчинялся одной цели — скорей перебежать долину.
Добраться до врага, схватиться врукопашную Маркову хотелось больше всего на свете. Разумом главстаршина понимал, что все, что он делал раньше, тоже нужно для победы. Вместе с другими морскими пехотинцами он устраивал на таманском берегу причалы, грузил на мотоботы и баркасы тяжеленные ящики с консервами, мешки с крупой и хлебом, подвозил патроны и снаряды, учил молодежь из пополнения точной стрельбе, умению залегать, маскироваться, бросать гранаты, разжигать огонь на ветру и многим другим премудростям нелегкого ратного дела. Его хвалили командиры. И все‑таки ни днем, ни ночью его не оставляло чувство глубокой неудовлетворенности: ему не терпелось крушить фашистов своими руками. Хотелось рассчитаться за все: за предательское нападение, за разрушенные города, за убитых друзей — за все принесенное на нашу землю горе.
Пологий спуск постепенно перешел в подъем, но Марков не замедлил бега. Крутизна начиналась лишь перед самыми окопами. Марков остановился и огляделся. Укрытый от врага откосом, он находился в недосягаемой для обстрела «мертвой зоне». Только сейчас он увидел, насколько опередил своих.
Внезапно где‑то справа затрещал немецкий пулемет. Почти тотчас же заговорил второй, третий. Гитлеровские пулеметчики, видно, были хорошо укрыты и стреляли длинными спокойными очередями. Рассыпавшиеся по лощине моряки сразу исчезли, точно провалившись сквозь землю. Так, собственно, оно и было: еще зо время перебежки каждый намечал ямку, куст, камень или другое укрытие на случай вражеского огня. Не без гордости за ребят Марков отметил, как мастерски они скрылись из глаз противника. Лишь кое–где взлетали чуть приметные дымки: морские пехотинцы отстреливались. Но уже видно было, что атака не удалась.
«Однако ребятам надо помочь, — подумал Марков. — Добраться бы до этих самых пулеметчиков…»
Он поправил гранаты, проверил автомат и стал подниматься на откос. Он преодолел его также почти бегом, поднимаясь зигзагами и лишь изредка хватаясь за камни.
И вот он уже на просторной площадке перед вражеским блиндажом. На ней валялись трупы немецких солдат. Их было много. Похоже, что солдаты накапливались здесь для контратаки, но всех скосил пулеметными очередями наш самолет–штурмовик. Дальше виднелся ход в блиндаж. Возле него толпилась кучка гитлеровцев.
Быстро, но спокойно, как на ученье, Марков метнул в них две гранаты и, чтобы избежать осколков, бросился на землю. Уже лежа, старшина убедился, что его гранаты легли хорошо: никто из гитлеровцев не остался на ногах. Но из ходов сообщения к блиндажу выбежали другие солдаты.
Мысли у Маркова заработали с лихорадочной быстротой: что делать? Одному с такой ордой не справиться. К тому же автомат и последнюю гранату он придавил своим телом. Начнешь подниматься — враз пристрелят. Он остался лежать, стараясь не шевелиться.
И тут Маркова словно осенило. Его, наверное, считают убитым. Так он и будет лежать, как мертвый. А там видно будет.
Рядом валялись убитые гитлеровцы. Возле некоторых растеклись лужи крови. Суматоха у блиндажа затихла. Убитых и раненых его гранатами унесли. Выбрав момент, когда никого не было, он, по–прежнему лежа, вымазал себе кровью лицо, волосы, бушлат. Мазал щедро, не проявляя ненужной экономии. Услышав голоса, снова мгновенно затих.
Голоса приближались. Сквозь прищуренные веки увидел: двое солдат в касках, но без оружия, с носилками.
«Из похоронной команды, ясно».
Солдаты не торопились. Оставив носилки, они деловито обшаривали убитых, снимали с них цинковые номерки, знаки отличия, оружие, патронташи. Потом укладывали тела на носилки и, покряхтев, подымали и уносили ходом сообщения.
Постепенно площадка освобождалась от трупов.
«Эдак скоро и до меня дойдет очередь, — подумал Марков. — Что тогда? Вцеплюсь в горло, придушу, а там видно будет».
Снова раздались солдатские шаги. Приблизились. Обошли лужу крови. Остановились. Марков основательно забыл немецкий, который проходил в школе, но фронтовые обиходные слова, совершенно необходимые в стычках или при захвате «языков», вроде «стой, руки вверх», он выучил заново и знал твердо. Из разговора солдат он уловил и понял два–три слова: «шварце тодт» — «черная смерть», так звали гитлеровцы моряков, и «ферфлюхтиге» — «проклятый».
Потом один из солдат крепко пнул его носком сапога в бок, точно вымещая зло на мертвом, либо так, на всякий случай. От острой боли Марков чуть не вскрикнул, но успел вовремя стиснуть зубы. Еще он опасался, что его могут выдать ресницы: он где‑то слышал, что у всех, изображающих обморок или притворяющихся спящими, они дрожат. А если их стискивать, то это еще заметнее. И еще солдаты могут заметить пар от дыхания. Или его ветерком сдувает?
Не пора ли уже вскочить, броситься на них?
Над ним звякнуло, точно кто камнем хватил немца по каске, тот глухо охнул, второй ойкнул громче и заорал дурным голосом:
— Шарфшютцен!
Это слово моряк знал отлично и не раз предупреждал необстрелянных новичков беречься от вражеских «шарфиков» — снайперов. Оба солдата плюхнулись на землю и, виляя задами, быстро поползли к блиндажу. Один все время хватался рукой за шею.
«Володькина работа, не иначе, — с удовлетворением отметил старшина. — Здорово бить наловчился. Только зачем по головам целил? Бил бы по корпусу, положил бы обоих. Надо будет сказать». И тут же спохватился — легкое дело: сказать. Сам еще сначала выберись…
Сколько же тут лежать придется? Ясно было только одно: немцы его пока трогать не собираются.
Между тем жизнь на вражеском переднем крае постепенно входила в свою колею. Слышались офицерские покрикивания, звяканье лопат — значит, восстанавливали развороченные окопы. Потом раздались повеселевшие голоса, и ветер донес дразнящие аппетитные запахи — солдатам и офицерам доставили термосы с кофе. Только тут Марков почувствовал, как ему отчаянно хочется есть. С вечера, готовя бойцов к атаке, он как‑то не удосужился поужинать, а с утра успел лишь выпить кружку крепкого чаю. И еще не менее остро хотелось курить. Потом стал донимать холод.
Еще недавно ему было жарко от быстрого бега, и тельняшка взмокла от пота. А теперь он медленно остывал на холодной, промерзшей земле. Правда, кое–где ее прикрывала жухлая прошлогодняя трава. Но ее было так мало!
