Яцек Дукай - Иные песни
Перед выходом он глянул на термометр: семнадцать делений по александрийской шкале — хотя с моря тянуло сильной прохладой, и рваные облака песочного цвета быстро мчались по лазурному небу. Дымы с завода Воэрнера обычно затягивали северный горизонт, но сегодня ветер справился и с ними — небо было словно лаковое. Ехали они в другом направлении, вниз, к порту, и Иероним ни на мгновение не терял с глаз воздушных свиней, длинные корпуса которых сейчас бросало ветром в стороны и вверх. Посчитал: семь. Прибыла одна в цветах султаната Мальты: корзины ходили вверх-вниз. Затем он обратил взгляд к флаговой башне порта. И вправду, уже вывесили извещение о прибытии «Филиппа Апостола». Самого порта он еще не видел, улицы Воденбурга были исключительно крутыми: их спроектировали с мыслью о защите от британских пиратов, которые еще до 850 года ППР нападали на эту часть Европы. Северные города, которые поддались и платили бриттам дань, не подверглись разрушениям, следы которых были заметны в Воденбурге хотя бы в форме выщербленной прибрежной стены. Ее темно-серый массив высился над портовой частью города; теперь в ней находились станции текнитесов моря и причалы воздушных свиней. Из черных глазниц башен выступали овальные хоботы столетних пыресидер.
Прежде чем выехать на портовые бульвары, коляска должна была продраться через еще более сужающиеся улочки старого купеческого квартала — и тут она застряла на несколько долгих минут. Их окружила людская толпа, взвесь окриков, смеха и громких разговоров на четырех языках вползла в уши, а в ноздри — запахи, от самых банальных до самых экзотических, последние — из индийских и персидских лавок, открытых «палаток глупцов», все резкие. Как всегда бывает в такой толкучке и замешательстве, всякая вещь казалась менее сама собой, чуть более — чем-то иным, а значит — ничем… вещь, слово, воспоминание, мысль… пан Бербелек рассеянно постукивал головкой трости по подбородку.
— А этот Ихмет…
— Так?
— Есть у него какая-нибудь семья? Где он живет?
— Связать его через землю? Гмм… У этого города множество достоинств, только мало кто назовет его красивым.
— Нет, скорее уже, я думал о доме под Картахеной, участок рядом с моей виллой в будущем месяце идет на продажу; я тут получил письмо, так что можно было бы…
— Такие связи они очень даже ценят. Гмм…
Не следовало забывать, что в глубине души рытер Ньюте был ксенофобом. Пан Бербелек прекрасно помнил это, он и сам был для Кристофа чужаком; более того, здесь, в Неургии, они оба были чужими. Ксенофобия Кристофа оставалась специфической, поскольку не порождала ненависти, неодобрения или хотя бы страха. Просто, Кристофф к каждому, кто не был хердонцем и кристианом, относился как к дикому варвару, ожидая всего наихудшего и ничему не удивляясь, любое же проявление человечности приветствуя, словно великую победу собственной морфы. За этим всем скрывались громадные залежи ненамеренного презрения, хотя снаружи оно проявлялось лишь в излишней сердечности. «По-гречески говоришь! Я ужасно рад! Может, заскочишь к нам на ужин? Если, естественно, ешь мясо и пьешь спиртное». И при всем при этом, Кристофа просто нельзя было не любить.
Пан Бербелек вынул янтарную никотианницу и угостил рытера. Оба закурили, возница подал огонь.
— Ты знаешь эстле Шулиму Амитасе?
— А как же, — пан Ньюте неспешно выдул из легких липкий дым. — Это что за смесь?
— Наша.
— Правда? Ты посмотри. Так что там с этой Амитасе?
Пан Бербелек захихикал, глубоко затянулся.
— По-моему, я попался в ее корону. Или она попалась в мою. И я так вот думаю…
— Все женщины — это демиурги желания.
— Ндааа…
— Так чего ты беспокоишься? И хорошо делаешь — сплетайся с ними, с Бруге, с его родичами, в этом и дело, как раз в этом. К вящей славе НИБ!
— Она приехала из Бизантиона — знаешь кого-нибудь, кто бы знал ее там?
— Поспрашиваю. А что? Веришь в эти сплетни?
— Какие еще сплетни?
— Будто молодая не потому, что молодая, и красивая не потому, что красивая…
— Ах, как обычно, болтают всякое, потому что завидуют.
— Это факт! Ну, а раз она родственница Бруге…
— Министр глиняный.
Возница стрельнул бичом, лошади дернули, коляска высвободилась из толпы. Из тени улицы они выехали на залитые солнцем бульвары, широкие портовые террасы, где керос тут же застыл, освободившись от натиска толпы, и пан Бербелек тут же выстроил мысли в подчиненный ему порядок, рваный разговор закончился.
Склады Купеческого дома Ньюте, Икита те Бербелек размещались в длинном деревянном блокгаузе, чьи высокие ворота открывались прямо на каменную набережную. Воденбург обладал глубоким портом и замкнутым, безопасным заливом (делом рук какого-то забытого кратистоса), и суда, чаще всего, причаливали борт в борт, плотно закрывая морской горизонт; сегодня было точно так же. Шла выгрузка и погрузка, на самой пристани НИБ крутилась сотня невольников и наемных работников.
Кристофф с Иеронимом подъехали к складам с тыла. Выйдя из коляски, эстлос Ньюте вынул из карманчика часы.
— Еще с полчаса.
По внутренней лестнице они поднялись в контору, что размещалась в надстройке третьего этажа. В дверях они разминулись с Н’Юмой.
— Подгони-ка людей с «Карла». За весла, за весла — они должны сделать место для «Филиппа».
Одноглазый негр кивнул. В прошлом году Н’Юма выкупился от рытера, но ментальность невольника осталась — такая морфа отпечатывается глубже всего.
Здесь у пана Бербелека имелся собственный стол, для него даже выделили угловую комнату, но за все эти годы он заглядывал туда всего с пару раз. Он не видел потребности поддержания фикции — из него был такой же купец, как из Кристоффа дипломат. Если он вообще забредал на склад, то кончалось все в кабинете Ньюте, откуда, впрочем, открывался наилучший вид; широкое, трехстворчатое окно выходило прямо на порт и залив, с высоты стеньг он мог наблюдать весь этот муравейник. Если только не лил дождь или мороз был не слишком большим, Ньюте оставлял окно открытым, и тогда вовнутрь прилетал морской ветер, соленый воздух неоднократно прополоскал здесь каждый предмет, напитал своим запахом стены и ковер.
Докуривая никотиану, пан Бербелек следил за птичьими движениями товарного крана, грузившего на океаносский клипер какой-то другой компании окованные железом ящики, прослеживал взглядом за медленно отходящим от побережья «Карлом Пятой», присматривался к ритмичной работе гребцов на буксирных лодках, к обнаженным бицепсам Н’Юмы, покрытым каким-то племенным морфунком — негр, стоя на куче старого такелажа, сыпал проклятиями и обещаниями в направлении убирающих пристань носильщиков — для них он был хозяином и повелителем, вбивавшим в землю одним только взглядом дикого глаза… Меланхолично кричали чайки. Невольница принесла горячую тею; Бербелек поблагодарил, не отворачиваясь. У него за спиной Кристофф ругался про какой-то давно не выплаченный налог с канцеляристом-персом, в своих ругательствах и восклицаниях они переходили с окского на греческий и пахлави, в любом порядке. Иероним выбросил окурок в окно. Опершись предплечьями о высокую фрамугу, он похлебывал тею, соль пощипывала язык.
Эстлос Бербелек возвращался мыслями к началу своей купеческой карьеры. Лютеция Парисиорум, лето после карпатского наступления Чернокнижника; Иеронима Бербелека принимают в салонах. Тогда он настолько съежился, что даже о себе думал в третьем лице. «Иероним кланяется вам». «Иероним развлекает компанию». «А теперь Иероним вызывает впечатление». «Сейчас Иероним будет отдыхать». «А вот сейчас Иероним перережет себе горло». Антос Чернокнижника залег в нем словно жаркий смрад. Он забывал поесть. Острые предметы, пропасти, лошади, которых понесло, и под которых он мог броситься — все это притягивало его словно мотылька к огню. И, конечно, спал он практически непрерывно. Если и просыпался, то в странную пору, со странными желаниями. Что само по себе было хорошо: что были хоть какие-то желания. Таким его подхватил в свои когти эстлос Кристофф Ньюте. Огромный крест на груди, борода лопатой и ноль понимания и салонного такта: импортер мехов из Хердона с громадными планами и с рынком сбыта под неформальной монополией персов. «Если бы только мог до них добраться, ведь ты же всех их знаешь, а кого не знаешь — тот, во всяком случае, знает тебя. Подумай только, эстлос, как бы мы могли обогатиться!» Золото! Богатство! В тот вечер, за кубком сладкого вина, в цветастых отблесках дзуньгуонских огней на безлунном небе, в облаке морф франконской аристократии, в самом сердце антоса Лео Виалле, Кратистоса Гордыни и Презрения — он принял решение возжелать богатства. Он принял решение пожелать пожелать, решил решить — Юпитером клянусь, нужно ведь как-то выбить из себя чужую волю! О, восклицательный знак — это уже какое-то начало. Затем смена порядка высказываний. «Пан Бербелек решает сделаться богачом». «Пан Бербелек будет богачом». Уменьшилась ли вонь Чернокнижника? На всякий случай, с той поры Иероним держался поближе к рытеру, уверенный, что импульсивный хердонец заставит его участвовать в любом приеме, на который только поступит приглашение — опять же, не позволит слишком долго спать. Со временем, начали проклевываться и другие желания. Новейшей идеей была эстле Амитасе — разве не была она достойной желания? Все шло в хорошем направлении: в настоящий момент пан Бербелек не был уверен, хочет ли он только ее желать, или уже желает. Труднее всего морфировать самого себя, и легче всего пропустить момент изменения собственного кероса.
