Шимун Врочек - Легионы просят огня

Или декламаторы, которых обожает Август — вроде того же Апулея или Квизона. Они вечно задаются странными вопросами.

«Например, что было бы, если бы у людей были квадратные головы?»

— Ты знаешь, что Рима нет, так? (город с населением, по последней переписи — постойте… четыре с половиной миллиона жителей) Я же говорю: Рим есть. Я знаю, что он существует, потому что я его видел. Ходил по его улицам. Дышал его воздухом. Ты опираешься в своих рассуждениях на авторитетные источники?

— Что?

— Ээ… кто тебе это сказал?

— Наш жрец.

Мне удается не поперхнуться.

— Хмм. Очень авторитетные источники (ну, если не принять тезис, что жрец — полный идиот). Я же говорю: Рим есть — по праву очевидца. Что возникает из этого столкновения?

Она вдруг улыбается — озорно:

— Что тебя тоже нет, римлянин Гай.

…От запаха умирающих цветов мне хочется чихнуть. Внутренний сад дома Вара засыпан желтыми и красными листьями. Осень — убивает.

— Пятнадцать лет. Слишком рано, — говорит Туснельда. — Да? — потом замечает: — Ты меня не слушаешь.

— Что? — я понимаю, что потерял нить разговора. Тру пальцами над бровью. Что я пропустил?

— Девушке выходить замуж. Рано?

Ах, вот она о чем! Женщины.

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Римлянки выходят замуж гораздо раньше. У нас одиннадцать лет считается подходящим возрастом для брака. Иногда девочку выдают замуж с семи лет. Правда, это скорее долгая помолвка. В этом случае девочка живет в семье будущего мужа, воспитывается, как остальные дети — до возраста, подходящего для рождения детей.

Угу, растет. И каждый мужчина может сам воспитать себе жену — по вкусу.

— Какой странный обычай, — говорит Туснельда.

Я не знаю, что ответить, поэтому говорю:

— Очень старый обычай.

Туснельда качает головой, фыркает.

— Глупости! У нас все не так, римлянин. У нас можно выходить замуж с пятнадцати лет, но обычно позже. Хотя родители между собой сговариваются гораздо раньше. Так заведено. А молодой воин, познавший женщину до двадцати лет, считается опозорившимся, утратившим чистоту. За таких неохотно выдают замуж.

Германцы, варвары — племя целомудренных людей?! Смешно.

— Старые женщины… те, что живут в священных рощах и смотрят за миром… Они установили такие обычаи. Они следить… следят? — волнуясь, она снова начинает путать латинские окончания.

Внезапно словно туча набегает на небо, закрывает и луну, и звезды. Лицо Туснельды застывает:

— Они не дать мне выйти замуж.

Темнота.

Не дать выйти замуж… За кого? За Луция?!

— Замуж? — повторяю я. У меня почему‑то сухие глаза. Они болят, когда я смотрю на нее. Такую юную и естественную. Такую красивую. Это мучительно.

Неужели я такой замороженный истукан, что меня нужно бить по голове, чтобы я хоть что‑нибудь понял?!

Коса, светлая и толстая, лежит на ее плече. Туснельда перебирает кончик косы тонкими пальцами.

— Да, замуж, — говорит она беззаботно. Затем поднимает голову…

Я вздрагиваю.

Потому что это всепроникающий, безжалостный взгляд взрослой женщины. Она все понимает. Никаких шуток.

Ее серые глаза сейчас темные и глубокие. Как Бездна.

— А ты возьмешь меня в жены? — говорит она.

Отличный вопрос для такого вечера.

Завтра легионы отправляются в поход. Сегодня — последний мирный день…

Прежде чем я успеваю ответить, она словно забывает о своем вопросе.

— К нам приходят учителя, — говорит Туснельда. Акцент ее становится совсем легким, почти незаметным.

Я смотрю на ее губы. Как они двигаются.

И мне нравятся ее руки. Прекрасный изгиб ее запястья. Пальцы — тонкие, нежные.

— Ты слушать, римлянин Гай?

— Я слушать.

К германским заложницам приходят учителя, я понял. Pax Romana — римский мир. Это обычное дело, обычная практика. Мы всегда так делаем. Варвары, воспитанные римской культурой, тянутся к ней, а не к своим, покрытым шкурами, соплеменникам…

Мне нравится ее акцент.

— К вам приходят учителя и?..

— И ничего. Так ты возьмешь меня в жены? — спрашивает она.

— Нет.

Трудно говорить «мы», когда речь идет о Риме. Рим — это мы. Но Рим — это еще и тот Рим, в который мы можем включить себя, как частицу целого.

Как там, в логике Аристотеля?

Рим включает в себя нас, патрициев, плебеев, легионеров и прочих — без остатка. Но мы — не весь Рим. Понятие «Рим» включает в себя еще многое другое.

Раньше говорили: Республика.

Сейчас, после гражданских войн, выкосивших тысячи и тысячи квиритов, знавших республику, так не говорят. Да, это республика, но уже — республика одного. Римом управляет сенат, а сенатом — первый сенатор Август, принцепс. Старик с вечно сопливым носом.

Я закрываю глаза и вижу Курию — здание, где проходят заседания сената.

Белые тоги с широкими пурпурными полосами вливаются в полутемный зал. Пурпурный ближе к цвету моря и вечерних сумерек, чем к цвету огня и утренней зари.

«Вышла из мрака с перстами пурпурными Эос».

Хотя она скорее розовопальчиковая Эос, чем пурпурная.

Пурпурный ближе к цвету крови.

Я смешиваю воду и вино. Поднимаю чашу, салютую богам. Я в них не верю, но это не повод быть невежливым. На дне чаши — покой и счастье.

Я знаю.

Когда я в детстве заболел, пришел врач, грек по происхождению, в коричневом паллиуме. Он послушал меня, постучал в мою тощую грудь — больно! — кончиками длинных пальцев, а потом велел приготовить из зеленых плодов конопли настойку. И капать мне в уши. Дважды в день.

Это помогло.

По крайней мере, боль сразу стала меньше. И я начал лучше слышать.

Конопля — это средство от тишины.

— Гай!

Вино же — наоборот. Средство для тишины.

Я пью медленно, чтобы не успеть напиться до отъезда. Туснельда смотрит на меня.

— Ты хмуришься, — говорит она. — Почему ты всегда хмуришься? У тебя становится такое усталое лицо.

— Мне пора возвращаться.

— Куда?

— В легион. Завтра — война.

Она улыбается. Неожиданно лукаво — так, что я чуть не роняю чашу с вином. Однако…

— А сегодня, римлянин Гай?

Я скашиваю глаза в сторону черной няньки. Но, похоже, та, делая вид, что спит, заснула на самом деле. Негромкий храп.

Смешно.

Я ставлю чашу на постамент, выпрямляюсь. Туснельда смотрит на меня.

— Сегодня — вечер мира, — говорю я и обнимаю германку.

Вкус ее губ. Нежность.

Все будет хорошо, думаю я. Слышу возмущенный возглас проснувшейся няньки…

Даже если — не будет.

Тит остановился. От внезапной боли сжалось сердце, задергалось, как заячий хвост — так, что отдалось в левую руку.

Спокойно, центурион.

— Чего ты хочешь, женщина? — сказал он медленно.

Собственные руки казались ему огромными и слишком длинными. Слишком грубыми.

Ненужными.

Особенно рядом с изящным изгибом ее теплого бедра. Рядом с нежной белоснежной кожей. Ее веснушки, их драгоценная россыпь. Он прикрывает глаза. Он готов прикоснуться к каждой из них губами.

— Чего я хочу? Чтобы ты остался со мной. Мне нужно тебе кое о чем рассказать…

— О чем?

Внезапно за окном закричали. «Восстание! Гемы восстали!»

Тит Волтумий молниеносно вскочил, оделся. Пошел, на ходу накидывая перевязь с мечом и застегивая кингулум.

Уже в дверях, он остановился, повернулся к ней. Лицо центуриона странное, словно постаревшее на много лет.

— Ты… — он не договорил.

Он думал, что сейчас получит одну из ее сцен ревности — или каприза. Он не знал. Или равнодушия…

Или даже — прощания. Он сглотнул.

Вместо этого она кивнула:

— Иди.

От вида ее бесстыдно обнаженного тела, от веснушек на плечах, от впадинки между ключиц, от распухших губ Тита пробил озноб. Как всегда. Затылок свело.

— Это может подождать? То, о чем ты хотела со мной поговорить? — голос хриплый и напряженный. — Мне действительно надо идти.

Рыжая садится на кровать, вытягивает длинные ноги. Сучка.

— Иди.

— Я серьезно!

— Я тоже. Иди.

Он стискивает челюсти так, что слышен скрежет. Затем волевым усилием разворачивается к двери, медлит, заставляет ноги идти — шаг, еще шаг — и выходит. Все.

Руфина помедлила. Догнать? Окликнуть?

Тогда ты не узнаешь, что у меня будет ребенок. От тебя, мой доблестный и страстный центурион. Старший центурион. Какая разница?