Елизавета Дворецкая - Ночь богов. Книга 1: Гроза над полем
– Только уж обожду, как там с княжнами обернется, – говорил он. – А то если не выйдет дело, что же я Бранемеру говорить буду?
Все прочее теперь зависело от того, сумеет ли Лютомер вернуть сестер домой, не связывая угрян союзом с оковскими вятичами. А если не сумеет – ни Бранемер дешнянский, ни кто-то другой не станет разговаривать с угрянским князем, впавшим в зависимость от чужого рода и чужой воли.
Уже когда вече разошлось, княжич Хвалислав вдруг объявил отцу, что тоже хочет идти в этот поход. После того как Доброслав уехал не один, а прихватив княжон, чего и сам Хвалис, разумеется, никак не предвидел, просить войско для помощи оковцам, как он раньше намеревался, было бы чистым безумием. Но и остаться в стороне, раз нацелившись действовать, он уже не хотел.
– Позволь и мне на Оку пойти, отец, – сказал он. – Моих сестер увезли, семью обесчестили, а я тоже не баба, чтобы дома сидеть. Позволь и мне за честь рода постоять.
Он с трудом находил слова, стараясь при этом задавить сомнения в том, правильно ли поступает. А вдруг оковский княжич вольно или невольно проговорится о том, кто побудил его бежать? Но и просто ждать было мучительно: каждый миг Хвалису не давала покоя мысль о том, что эти двое, Доброслав и Лютомер, каждый из которых по-своему представлял для него опасность, встретятся там, вдали, а он даже не сможет узнать, как у них складываются дела.
– Сокол ты мой! – Князь Вершина в первый миг удивился, а потом обрадовался и в воодушевлении обнял своего любимца. – Молодец! Ты меня прости, я сам о тебе не подумал сразу! Конечно, и ты у меня удалец хоть куда, совсем взрослый уже! Не выпадало тебе случая крылья расправить, так теперь есть! Поезжай, да будут с тобой Перун и Макошь!
Толигнев кивал с довольным видом. Вместе с воспитанником в путь придется снаряжаться и ему, но Толига, не будучи трусом, был совсем не прочь развеяться и показать, что и сам чего-то еще стоит.
– Да, давно пора соколику нашему себя показать! – приговаривал повеселевший кормилец. – А то ходит он все смурной какой-то, я уж боялся, не сглаз ли…
Хвалис и впрямь побледнел и осунулся за последнее время, в больших темных глазах невольно отражалась тревога. На его счастье, угряне, особенно женщины, нашли для этого собственное объяснение.
– Что ты, мать, не замечаешь, что у тебя в дому парень сохнет? – как-то сказала боярыня Хотиловна, жена Немиги, Молигневе. – Хвалис то есть. По Далянке моей совсем извелся. Ты бы отсушила его, что ли. И ему легче, и людям спокойнее.
– Не буду я в эти дела встревать! – Старшая жрица покачала головой, украшенной рогатым убором многодетной матери. – Если Замилка узнает, то крик до небес поднимет – скажет еще, будто я испортить ее сокровище ненаглядное хочу. Носится с ним, как с яблочком золотым на блюдечке серебряном!
– Да откуда же она узнает? Кто ты, мать, и кто она! Да она болячку заговорить не умеет, где ей разобраться!
– Она-то, может, и не заметит ничего, пока молния прямо в лоб не треснет! А вот девка ее, ворожея…
– Галица-то? – сразу догадалась Хотиловна.
– Она, змеюка. Моя бы воля, давно бы согнала ее со двора, пусть идет куда хочет.
– Да у ее же нет никого. Мать одна была, и та померла. Она же полонянка была, Северянка.
– Она замужем жила, у бортника Просима на займище. Там бы и оставалась, кто ее сюда звал?
– Так выгоните. Кто в доме большуха – Любовидовна или Замила?
– Замилка крик поднимет. А князь наш ее крика слышать не может – хоть звезду с неба сними, а дай!
– Да, мать, просмотрела ты ее! – сочувственно вздохнула боярыня. – Тогда бы ее и избыть как-нибудь, как князь ее привез только. Продали бы куда-нибудь, мало ли купцов ездит?
– Это все Семилада. Она тогда княгиней была, да ей-то чего бояться? Она – Лада, к ней сам Велес ночевать приходит! – Молигнева вздохнула. – Вот и проглядели… А теперь поздно.
– Галица-то ведь приходила к нам, мою Далянку к Хвалису присушить пыталась. Мне Далянка потом рассказала. Боярин-то мой так обозлился, как узнал, не поверишь, – хотел было поймать ее да в омут кинуть со старым жерновом на шее. – Хотиловна усмехнулась. – Да со всеми этими делами, с вятичами и войском, позабыл.
– А зря, может, – не одобрила жрица.
– Я к тому и говорю. Отсушить бы парня, чтобы он на Далянку не заглядывался. А то ведь они еще чего удумают, а потом беды не оберешься.
– Ну, ты мать, ты и занимайся! А мне сейчас не до того, мне бы придумать, как нашу девку домой воротить! – Молигнева развела руками.
Расстроенный вид Хвалиса даже сам его отец относил за счет любви к Немигиной дочери и тем более обрадовался его желанию идти в поход – заняться настоящим мужским делом, которое, конечно, быстро выветрит из сердца глупую напрасную любовь.
Собирая любимого сына, князь Вершина воодушевился и обрадовался так, будто сам шел в первый поход. Из кладовок добыли хороший шлем восточной работы – взятый у того самого купца, у которого Вершина раздобыл себе жену Замилу. К шлему нашлась кольчуга, и Хвалис, облачившись в полный доспех, выглядел истинным воином и мог утешаться мыслью, что у самого Лютомера ничего подобного нет. Правда, в кольчуге и восточном шлеме вид у него стал совсем не славянский, но даже Замила, любуясь им, стала верить, что этот поход принесет ее сыну несомненную пользу.
Откликнувшись на княжеский призыв, Ратиславичи и жители ближних сел довольно охотно собирались в дружину Хвалислава. У простых людей никаких кольчуг и шлемов, разумеется, не имелось – уж слишком дорог настоящий доспех для того, чтобы заводить его тем, кому, быть может, и повоевать придется всего один раз в жизни. В каждом роду обычно хранилось по две-три стеганки или старый набивняк,[10] в котором еще дед Коврига ходил со старым князем Братомиром на дешнян… нет, на северов… Ну, тогда, когда еще дядька Рознег без руки остался. Неоднократно подлатанные, перешитые, непонятных размеров, эти доспехи натягивали на протяжении многих лет по разным надобностям разные люди, но это ничуть не вредило ратному духу нынешних охотников.
– Ничего, это еще повезло тебе! – рассказывал какой-нибудь седой дед молодому кудрявому внуку, который вытащил с полатей это «чудо» и теперь с трудом разгибал, прижав коленом, задубевшую кожу. – А вот помню, как при князе Братяне с жиздрянами у нас вышла рать, у нас все снарядились, а я молодой был еще, ничего не приготовил, мне ничего не досталось. А дядька Вереда мне и говорит: ты, говорит, надень на себя все рубахи, какие есть сразу, ну, и все какая-никакая защита, а еще, слышь, кожух велел надеть. Ну, я и натянул четыре рубахи свои да кожух, так и пошел. Жарко, неудобно, смешно в кожухе середь лета, сам иду смеюсь. А помогло – вишь, живой вернулся…
Из оружия имелись топоры, которыми угряне владели очень ловко, луки и копья. Щиты, хотя бы по одному на каждого, спешно сколачивали на княжьем дворе – для этого собрали всех мужиков, а руководил ими княжеский кузнец Ветрозим. Щит собрать – большого ума не надо, а умбонов кузнец по приказу предусмотрительного князя заготовил еще раньше, про запас.
Каждого ратника его домашние снабжали съестными припасами. С едой, правда, было плохо – последние остатки прошлогоднего хлеба и крупы уже съели, в закромах оставались где несколько сморщенных репок, где бочонок квашеной капусты. Взяли, что нашлось, недостающее намереваясь добыть из реки и леса.
Не прошло и пяти дней после веча, как войско выступило в поход.
Глава 5
Очутившись в ладье, с зажатым ртом и веревками на руках, Лютава довольно быстро сообразила, к кому попала. Леших от людей она отличала мгновенно, своим не было надобности ее похищать, а чужие в округе имелись только одни – оковцы. Судя по неясному шуму, приглушенному шепоту и плеску весел, здесь собрались они все, оба десятка. И едва ли княжичу Доброславу вздумалось вывести своих людей на ночную рыбалку – скорее всего, они покидают Ратиславль совсем, причем без согласия хозяев. Как это вышло, Лютава знать не могла и надеялась только, что обошлось без кровопролития. Впрочем, тогда за вятичами уже гнались бы и даже до Ярилиной Плеши они не добрались бы так скрытно.
По привычке она первым делом мысленно позвала Лютомера – но не нашла его. Брат не слышал ее и не отзывался. Она догадывалась, что это значит, – дух его ушел в свои собственные странствия по Навному миру, может, сам, может, по чьему-то зову. Как некстати! Именно этой ночью, когда он ей так нужен! Лютава не могла сердиться на самого Лютомера, но темные берега летели и летели назад, ладья уносила ее все дальше от дома, а докричаться до брата она все не могла.
Всю ночь ладьи быстро скользили вниз по течению. Лютава лежала с закрытыми глазами, слушая шум ветра в вершинах деревьев по берегам, крики ночных птиц, плеск воды у бортов. В душе ее жил образ волчицы, в глубинах сознания сдвигались какие-то темные глыбы, дали и времена то вдруг становись прозрачными, то вновь затягивались туманом. Искра сияющих волчьих глаз сопровождала ее неотступно, но она уже не чувствовала горя и сожаления. Волчица добровольно отдала ей свою жизнь, значит, посчитала достойной, и Лютава, несмотря на всю сложность своего положения и неизвестность впереди, сейчас чувствовала себя счастливой. Она знала, что с ней происходит, и в душе сквозь печаль и тревогу пробивалось ликование, упоение тем морем сил, чувств и знаний, которые теперь раскроются перед ней. Не сразу, конечно. Чтобы овладеть ожившим опытом предков, всмотреться в него, уместить в своей душе, научиться его понимать и им пользоваться, нужно еще много работать. Этой работы хватает на всю жизнь, и никакое посвящение не делает враз человека богоподобным. Но главное свершилось, и Лютава уже готова была благословлять судьбу, пославшую ей это испытание и так щедро за него наградившую. Если бы не Доброслав – она так и пела бы на Ярилиной Плеши песню про белый камешек… А волчица отныне будет жить в ее душе. Она совершила наивысший, наипочетнейший в глазах ее лесного народа подвиг – вернула долг Волка Чуру.[11]
