Дэн Абнетт - Сожжение Просперо
— Они всего лишь трэллы[70]. Слуги и челядь. Они не причинят тебе вреда.
Из невидимых уголков лаборатории возникли другие фигуры. Судя по телосложению, они были астартес. Их лица были скрыты за такими же, как и у трэллов, черепами, но куда большими и страшными. Их сшитые из лоскутов замшевой кожи робы ниспадали до самого пола. Они протянули руки, чтобы поприветствовать или схватить вышнеземца, и он заметил, что те были в перчатках, пришитых к кожаным одеяниям. Места сшива лоскутов, хоть и были очень аккуратными, напоминали вышнеземцу хирургические швы.
Фигуры излучали угрозу, и этому не мешало даже то, что сам Охтхере Творец Вюрда выказывал им уважение.
— Кто они? – спросил вышнеземец.
— Это – волчьи жрецы, — тихо сказал Охтехере у него над плечом, — геноткачи, творцы плоти. Они проверят тебя.
— Зачем?
— Чтобы убедиться, что ты здоров. Чтобы проверить свое творение.
Вышнеземец бросил быстрый взгляд на рунического жреца.
— Что проверить?
— Ты попал в Этт сломленным и старым, Ахмад ибн Русте, — произнес один из волчьих жрецов голосом, походившим на скрип тороса[71], — слишком сломленным для жизни и слишком старым для исцеления. Поэтому, чтобы спасти тебя, нам пришлось тебя пересоздать.
Один рогатый великан взял его правую руку, другой – за левую. Они отвели его в капеллу бойни, подобно тому, как родители ведут ребенка. Вышнеземец стянул шкуру и уселся в черную стеклянную койку-сканер. Вокруг него теперь столпилось множество волчьих жрецов, шаманские тени с первобытными рогами и гортанными голосами. Кто-то настраивал подсвечиваемые сзади настенные панели управления. Кто-то методично стучал и потрясал погремушками и костяными посохами. Казалось, оба задания были одинаково важны.
Койка-сканер поднялась, и ее спинка опустилась. Руки-манипуляторы, одни с сенсорами, другие с тонкими микрометрическими резцовыми головками, защелкали и окружили его, подобно лапам притаившегося на потолке паука. Они приступили к работе, дергая, соскабливая и ощупывая. Вышнеземец ощутил щекот сканеров, щипки игольных уколов, жжение диагностических лучей на зафиксированных открытыми глазах.
Он взглянул вверх, и там, между хирургических устройств, увидел себя во весь рост в отражении освещенного купола сканера.
У него было здоровое, атлетически сложенное тело тридцатилетнего мужчины. На самом деле, более здоровое и атлетическое, чем то, которое у него было в том же возрасте. Мышцы были удивительно крупными. В нем не осталось ни грамма жира. И ни единого признака старой аугментации. У него начали пробиваться усы и борода, небольшая щетина недельной давности. Волосы были несколько короче, чем он любил носить, казалось, будто после того, как его обрили, они начали лишь отрастать только сейчас. Они стали темнее тех, что были у него после пятидесятого дня рождения.
Лицо было его, моложе, но его. Это принесло ему большее облегчение и уверенность, чем все, что случилось с ним после пробуждения.
Это было лицо двадцатипятилетнего Каспера Ансбаха Хавсера, времен, когда он был своевольным, заносчивым и ничего не знал об окружающем его мире. Последняя деталь несколько смутила его.
В зеркале он увидел, что над ним работали десятки рук в перчатках из кожаных лоскутов.
— Вы пересоздали меня, — сказал он.
— Твои конечности и внутренние органы были сильно повреждены, — произнес скрипящий голос. – Ты бы не выжил. Мы девять месяцев с помощью неорганических соединений и костных трансплантатов воссоздавали твою скелетную массу, после чего пересадили на нее генетически скопированные мускулы, хотя мы укрепили их пластековыми тканями и полимерами. Твои органы – первичные, генетически скопированные трансплантаты. Кожа осталась твоей.
— Моей собственной?
— Мы ее сняли, очистили, омолодили и надели обратно.
— Вы меня освежевали.
Они не ответили.
— А еще вы поработали над моим разумом, — сказал он. – Я кое-что знаю. Я знаю язык, на котором раньше не говорил.
— Мы ничему тебя не учили. Мы не касались твоего разума.
— И все же мы разговариваем без помощи переводчика.
И вновь они решили промолчать.
— И что насчет глаза? Зачем вы вынули мне глаз? Почему я не вижу левым глазом?
— Ты не ослеп. Просто он человеческий. Твой настоящий глаз.
— Почему тот воин вынул мне правый глаз?
— Ты знаешь. Это был имплантат. Не твой настоящий глаз. Оптическое записывающее устройство. Это запрещено. Таким образом, мы его обнаружили и изъяли.
— Но я опять могу видеть, — сказал вышнеземец.
— Мы бы не ослепили тебя и не оставили в таком состоянии, — произнес скрипящий голос.
Он взглянул в свое отражение. Его левый глаз был таким же, каким он его помнил.
Правый же — золотой и с черной точечкой зрачка, был глазом взрослого волка.
Ректор Уве позвал их внутрь с восходом луны. На улице стояла хорошая погода, энергосети не сулили радиационных облаков или смога на пустынном нагорье, поэтому дети весь день провели снаружи.
Они были заняты работой, особенно те, что постарше. Как учил ректор, это было целью их общины. Их родители возводили город, великий Ур[72]. Они проводили многие месяцы в рабочих лагерях, раскинувшихся вокруг огромной строительной площадки, которую Зодчий отметил на избранной земле. Ректор Уве показывал детям сценки из жизни Фаронского Эгипта[73] в старых книжках с картинками. Толпы трудолюбивых рабочих с одинаковыми грубыми прическами с помощью канатов поднимали известняковые блоки, из которых были созданы памятники Эгипта. Он объяснял им, что это походило на то, чем занимались их родители – тащили разом, с единственной целью построить город. Но, добавлял он, разница состояла в том, что в Древнем Эгипте рабочие были рабами, а в Уре же трудились свободные люди, которые, как гласят катарские учения[74], по доброй воле взялись за эту работу.
И хотя дети не могли строить город вместе с ними, они все же трудились. Собирали фрукты и овощи на крытых куполами полях, мыли, упаковывали их, а затем отправляли в рабочие лагеря. Латали и штопали изношенную одежду, которую им присылали в желтых мешках со строительных площадок, и писали вдохновительные душещипательные письма на листочках бумаги, которые вкладывали в случайные карманы.
В послеобеденное время ректор преподавал. Он учил детей языку, истории и катарскому слову в длинной общинной комнате или под деревьями на крытых куполами полях, а при хорошей погоде даже в самих полях. Дети учились письму, счету и основам спасения души. Также их наставляли в естествознании: названия пустынных нагорий, длинной долины и места, избранного для строительства Ура. Они заучивали названия других, таких же, как их, общин, где другие ректоры присматривали за другими учениками – всего лишь части большей общины. У ректора Уве не было другого персонала, кроме няни-поварихи Ниины, поэтому старшим детям вменяли в обязанность присматривать за младшими. Самым одаренным ректор позволял пользоваться обучающими столами в пристройке рядом с общинной библиотекой.
Тогда Касу было всего четыре или пять лет, но он уже считался одним из самых одаренных. Как и многие находящиеся под опекой ректора дети, Кас, как полагал Уве, был сиротой. Одна из разведывательных групп Зодчего год назад нашла его в ящике внутри перевернутого вагона посреди зараженной радиацией равнины. Вагон лежал в соляной низине, откуда его было уже не поднять. Батареи давно разрядились, и кругом не было ни единого признака взрослых, не считая пары костей и обрывков одежды в километре от места крушения.
— Наверное, до них добрались хищники, — сказал командир разведгруппы, когда они принесли Каса. – Машина перевернулась, поэтому они ушли на поиски воды или помощи, но хищники нашли их первыми. Мальчику повезло.
Ректор Уве кивнул и прикоснулся к небольшому золотому крестику на шее. Командир выбрал не очень удачное слово.
— Повезло, что мы отыскали его, — объяснился командир. – Повезло, что не хищники.
— Вы видели хищников? – спросил ректор.
— Лишь обычных птиц-мясоедов, — ответил командир. – И к тому же собачьи следы. Много следов. Большие, возможно волчьи. Они смелеют. С каждым годом подходят все ближе и ближе.
— Они знают, что мы здесь, — ответил ректор, имея в виду то, что человечество постепенно возвращалось к старым привычкам и оставляло за собою все больше излишков и объедков.
Возведение города было тяжелой задачей, поэтому в общине обитало множество сирот, но у большинства из них были имена. У мальчика же его не было, поэтому ректор Уве придумал сам. Подходящее имя. В вагоне группа нашла также маленькую деревянную лошадку, похожую на Илиоского Коня[75], что сильно облегчило выбор. Он позвал их с восходом луны. После работы и уроков дети побежали в леса и на луг позади ручья, на котором стояла водяная мельница. Луговая трава представляла собою оставшуюся с лета последнюю неизмельченную солому, выжженную солнцем и радиацией. На темно-синем небе появились первые вечерние звезды. Дети носились среди рядов деревьев, под сводами из почерневших от радиации листьев. Они бегали туда-сюда, играя в подвижные игры. У мальчиков популярностью пользовалась игра в Громовых Воинов. Пальцами они изображали оружие, голосом подражая звукам выстрелов, к ужину часто возвращаясь с содранными в кровь коленками.
