Аарон Дембски-Боуден - Кровавый корсар
С орбиты солнце системы Вектина выглядело огромным оранжево-красным шаром, шаром цвета огня и невероятной мощи. С поверхности третьей планеты оно казалось плачущим оком, затянутым дымом. Воин смотрел на тусклое светило до тех пор, пока оно не опустилось за разрушенную крепость.
В воксе сквозь треск помех прорезался голос. Голос обращался к нему:
— Ловец Душ.
— Перестань называть меня так.
— Извини. Узас пожирает геносемя Десантника.
— Что, Десантник уже умер?
— Не совсем. Но если ты хочешь казнить его сам, тебе лучше поторопиться. Узас тут разошелся…
Воин покачал головой, хотя никто этого не увидел. Повелитель Ночи знал, почему брат позвал его: именно этот Десантник повредил его шлем, почти в упор выстрелив из болтера во время штурма и изувечив лицевую часть. Месть, пусть и незначительная, была заманчива.
— Мы получили от него все, что требовалось, — ответил воин. — Надо без промедления возвращаться на корабль.
— Как скажешь, брат.
Воин наблюдал за тем, как звезды открывают глаза — едва видные сквозь плотный облачный покров бледные огоньки. Ганг был там, а с ним и возможность вновь вздохнуть полной грудью.
Часть первая
СОРВАВШИЕСЯ С ЦЕПИ
I
ОТЗВУКИ
Она шла по переплетающимся коридорам корабля, окруженная молчанием.
Это было даже не отсутствие звука — нет, скорее, невидимое присутствие, призраком скользящее по черным стальным переходам. Прошло три дня с тех пор, как на «Завете крови» в последний раз включали двигатели. Сейчас крейсер тенью крался сквозь пространство. Холод сковал его палубы, а двигатели были еще холодней. На своем шепчущем наречии они называли это «охотой». Корабль дрейфовал в пустоте, беззвучно подбираясь ближе к добыче, невидимый и неслышимый. Охота.
Октавия называла это ожиданием — самым утомительным занятием для навигатора. Корпус все еще потрескивал: раскаленная сталь медленно остывала и сжималась, но с палуб смертных не доносилось почти ни звука. Людей осталось так мало…
Один из служителей увязался за девушкой, когда та покинула свой отсек. Хилое, сутулое, закутанное в мантию существо, чуть ли не наполовину состоящее из дешевых бионических протезов.
— Госпожа, — шептал он вновь и вновь. — Госпожа, госпожа. Да. Госпожа. Я следую за госпожой.
Похоже, говорить громче, чем шепотом, служитель не мог.
Октавия старалась привыкнуть к тому, что не стоит обращать внимание на докучливых созданий. Этот казался одним из самых уродливых представителей той своры аугметированных мужчин и женщин, что порывались служить ей. Ростом он едва доходил до плеча девушке, а глаза его были зашиты грубыми толстыми нитками. Модифицированные части тела служителя скрипели, скрежетали, тикали и клацали, пока тот ковылял рядом с ней подпрыгивающей походкой горбуна. «Госпожа. Служить госпоже. Защищать госпожу. Да. Делать все это».
Подняв безглазое лицо, непрошеный спутник вгляделся в нее теми органами восприятия, о которых навигатор предпочитала не знать. Странным образом в позе его читалась надежда. Видимо, уродец ожидал похвалы за то, что тащится рядом с ней, временами натыкаясь на стены.
— Заткнись, — сказала навигатор.
Прозвучало это довольно вежливо, учитывая обстоятельства.
— Да, — согласился горбун. — Да, госпожа. Молчать для госпожи. Да. Уже молчу.
Что ж, попытаться стоило.
— Пожалуйста, отправляйся обратно в мои покои, — сказала она и даже выдавила приветливую улыбку. — Я скоро вернусь.
— Нет, госпожа. Должен следовать за госпожой.
В ответ навигатор фыркнула самым неизысканным образом, продолжая греметь ботинками по палубе. Когда спутники вступили в зал со стенами из зеркальной стали, рядом с ними зашагали их отражения. Октавия не удержалась и кинула взгляд в зеркало, хотя знала, что увиденное ей не понравится.
Нечесаные черные патлы выбивались из конского хвоста на затылке. Кожа, давно не видевшая солнца, казалась нездоровой и бледной. На подбородке виднелся уже успевший побледнеть синяк, происхождения которого навигатор не помнила. Рваная одежда, покрытая пятнами машинного масла и грязи с палуб, была сшита из грубой ткани и выкрашена в фиолетово-синий цвет полуночного неба Терры. Если бы одежда выглядела аккуратней, она была бы похожа на униформу. Одеяние касты рабов корабля, нестиранное и разношенное, мешком висело на изящной фигурке Октавии.
— Красота как на картинке, — бросила она своему потрепанному отражению.
— Благодарю, госпожа.
— Я не о тебе.
Горбун пару секунду размышлял над ее словами и выдохнул:
— Ох.
Приглушенный плач, донесшийся издалека, заставил их замолчать. Человеческий плач: беспомощный, без малейшей тени злобы. Плач маленькой девочки. Звук разнесся по коридору, причудливо дробясь и отражаясь от металлических стен.
Октавия почувствовала, как по коже бегут мурашки. Она всмотрелась в темноту туннеля, изо всех сил напрягая глаза. Тусклый свет ручной лампы почти не рассеивал мрак. Луч фонаря метнулся влево и вправо, едва разогнав тьму. Взгляд Октавии наткнулся на голые железные стены, теряющиеся в сумраке длинного коридора. Больше ничего.
— Только не надо снова, — прошептала девушка, прежде чем произнести робкое приветствие.
Никакого ответа.
— Привет? — снова попробовала она.
Плач девочки смолк и растаял вдали, и теперь туннель заполняло лишь эхо ее собственного голоса.
— Привет, госпожа.
— Заткнись, ты!
— Слушаюсь, госпожа.
Девушка шумно сглотнула. На корабле не осталось детей. Уже не осталось. Октавия потянулась к ручному воксу и почти нажала на руну активации. Но какой смысл? Септимуса не было на борту. Он отсутствовал почти два месяца, бросив ее в одиночестве.
Октавия щелкнула пальцами, делая знак своему… рабу? Служителю? Существу.
Он обернул к девушке слепое лицо. Как это создание ухитрялось смотреть на хозяйку с обожанием, несмотря на зашитые глаза, оставалось вне ее понимания.
— Пошли, — сказала она.
— Да, госпожа.
— Ты ведь слышал это, да? Плачущую девочку?
— Нет, госпожа.
Октавия вновь зашагала вперед, уходя все дальше от своих покоев. Пока они шли, существо теребило грязные повязки на руках, но больше не произнесло ни звука. Иногда, отдаваясь эхом в железных костях крейсера, до них доносился шум из глубин корабля: лязганье инструментов механика или стук подошв по палубе несколькими уровнями выше. Иногда девушка слышала бормотание голосов, свистящие звуки их зловещего языка. Октавия пыталась выучить хотя бы азы нострамского с того дня, как ее захватили в плен. На слух он был одновременно обольстителен и сладкозвучен, но обучение — совсем другое дело. В основе нострамского языка лежали кошмарные конструкции из невероятно сложных слов и запутанных фраз, почти не связанные с готиком. Девушка подозревала, что, несмотря на похвалы Септимуса, произношение у нее хуже некуда и что ее словарным запасом вряд ли мог бы гордиться даже ребенок-олигофрен.
Они двигались сквозь мрак, приближаясь к концу коридора. В кромешной тьме впереди, там, где проход разветвлялся, из одного перехода в другой метнулась странная фигура. Она была слишком худенькой и низкорослой для взрослого или даже для такого изувеченного создания, как горбатый служитель. Перед глазами девушки мелькнула синяя одежда — и призрак исчез. Октавия прислушалась к легким торопливым шагам, затихающим в соседнем коридоре.
И снова она услышала детский плач — тихое всхлипывание ребенка, пытающегося скрыть свою боль.
— Привет?
— Ашилла сорсоллум, ашилла утуллун, — отозвалась маленькая девочка, и стук шагов растворился в тишине.
— Думаю, я пойду обратно к себе, — пробормотала Октавия.
II
СТАНЦИЯ ГАНГ
Осколок полуночи дрейфовал с отключенными двигателями, ничем не выдавая своего присутствия.
В пустоте космоса вращалась планета. Облака не скрывали ее лицо: морщины серого камня и безжизненные континенты. Даже беглого взгляда на эти скалы было достаточно, чтобы оценить их потенциал — не как колыбели жизни, а как мощного источника руды для индустриальных обществ.
Единственным свидетельством человеческого присутствия в этом мире была платформа, кружившая по орбите, — огромная, металлически-серая, простирающая в космос пустые руки причальных доков. Вдоль корпуса станции вилась надпись на имперском готике, гласившая: «ГАНГ».
Осколок полуночи подплыл ближе, не видимый ни обычным глазом, ни астральными сканерами. В глубине его мечеобразного тела взревели двигатели.
Марух рухнул на кушетку, мечтая лишь о том, чтобы полежать в полной неподвижности. Первые несколько секунд ему больше ничего не хотелось. Он даже не удосужился скинуть ботинки. Шестнадцатичасовые вахты были не худшим пунктом в его трудовом расписании, но проигрывали первенство не намного. Марух вздохнул так глубоко, что заболели ребра. Легкие наполнились спертым воздухом жилой капсулы. Он уловил запах использованных продуктовых контейнеров, которые следовало бы выкинуть уже несколько дней назад, и неистребимое амбре нестиранных носков.
