Джеймс Барклай - Крик Новорождённых
Первые дни пронеслись словно в тумане. Отчаяние настолько поглотило его — Джессон едва замечал, что живет. Из того периода в памяти остались всего две вещи. Слово «пропали», стучащее в его затуманенной голове, и высокий мужчина. Сборщик.
Человек, который пообещал, что вернет его семью. И хотя Джеред писал ему в каждый период сбора податей, никаких известий не появилось. В письмах не было никакой определенной надежды, за которую можно уцепиться. Они напоминали отчеты о войне. Они были отделены от его боли.
Каждый день Хан уходил к востоку от деревни, к началу долины, и сидел там. В обжигающий жар соластро, резкий холод дуса и цветение генастро он совершал свое короткое паломничество. И пока он сидел там, мир двигался мимо него.
Посевы взошли и дали урожай, который собрали и сложили в хранилища. В городок пригнали новый скот. По долине разносились звуки молотков и пил, смешиваясь с криками мужчин и оживленной болтовней детей. Приезжали и уезжали торговцы. По улицам громыхали повозки легионов, закупая припасы по дороге на цардитский фронт и продавая военную добычу на обратном пути. Сборщики тоже возвращались. На этот раз не высокий мужчина, а другие. Они оценивали прогресс в делах и на основе увиденного требовали увеличения налогов. И гражданская война подходила к ним все ближе и ближе.
Но о семье Джессона не было никаких вестей. Не сообщалось и о том, что кампания идет успешно и вскоре правящая династия Царда падет и начнутся выплаты репараций. «Когда-нибудь» Хана Джессона не устраивало. Бессмысленное слово. И с каждым днем его надежда утекала по капле.
Наступил поздний вечер. День выдался обжигающе жарким, без малейшего дуновения ветерка. Большую часть времени Хан провел в тени скалы и дерева, наблюдая за холмами на востоке, маревом над дорогой, ведущей на юг, и редким движением по реке. Ближе к полудню он видел, как вдалеке проехали какие-то всадники, численность которых определить было невозможно. Почти наверняка — конница Конкорда, хотя теперь при виде вооруженных отрядов его каждый раз бросало в дрожь, а воспоминания просыпались снова, острые и болезненные.
Когда солнце зашло, Хан отправился обратно по утоптанной тропе. В первые дни он зажигал костры, которые служили бы вехами для тех, кто возвращается, и сидел возле них ночи напролет. Однако следовало жить и заниматься своим ремеслом, чтобы его семье было к чему вернуться. И поэтому он зажег фонари у дверей отремонтированной мастерской и зашел внутрь. Огни будут гореть до рассвета, на всякий случай.
Хан бродил по мастерской, зажигая свечи и лампы. Он весь день держал ставни закрытыми, так что в помещении сохранялась относительная прохлада, хотя жар соластро проникал сквозь выбеленные стены. Дом был небольшим: почти все пространство внизу занимала мастерская, и один пролет ступеней вел наверх, где находились жилые помещения и плоская крыша с террасой. Но Хан воспринимал дом как пустую пещеру, где каждое движение будило печальное эхо, отражавшееся от покрытых пятнами стен.
Он потер ладонями лицо, и это движение напомнило ему о необходимости побриться. Еще одно дело, как и еда, которое теперь казалось ненужным. Почти каждый день Джессону приходилось напоминать себе, что нужно действовать, стараться вести более или менее нормальную жизнь, чтобы быть готовым к их возвращению домой. Однако даже купание и стирка одежды стали ему почти не по силам, так что он с трудом следовал собственным напоминаниям.
С заднего двора от печи для обжига глины, которую Хан топил каждый вечер, шел жар. У ее основания валялись многочисленные осколки посуды и черепки ваз. Он отодвинул задвижку на дверце и открыл ее, чувствуя, как горячий воздух омывает лицо и руки.
Хан взял со стойки две пары щипцов и потянул на себя тяжелый каменный поднос, зацепив за железные ручки. Потом он поставил его на землю остывать. Бросив беглый взгляд на разнообразные тарелки и кружки на подносе, заказанные горожанами, Джессон вздохнул. Часть посуды растрескалась, он опять невнимательно смешал глину, да и толщина изделий, отправленных на обжиг, оказалась разной. К тому же в глине виднелись пузырьки. Все теперь получалось не так, как нужно.
Хан действовал машинально, по одному и тому же распорядку, который завел, чтобы занять время до раннего утра. Он знал, что должен смертельно устать, чтобы голоса не помешали ему заснуть. Вынуть вчерашнюю работу. Снова разжечь печь. Сесть за круг и выполнить новые заказы. Расписать обожженные изделия — те, которые остались целы.
Последнее занятие часто заставляло его плакать. Художницей была Кари, а Джессон — просто гончар. Без нее вазы, тарелки, кувшины и кружки, которыми он обычно торговал, получались примитивными и неуклюжими. Он больше не мог гордиться своими изделиями и смутно сознавал, что получаемые им заказы скорее объясняются желанием жителей Брода Чаек позаботиться о соседях, чем надеждой выгодно продать посуду в Хароге.
Но, Бог свидетель, ничего другого он сделать не мог. Хан надеялся, что они это понимают. В ту ночь он уснул за красками и глазурью, поскольку ничего не ел весь день, выпил чересчур много вина, и жара в конце концов дала о себе знать.
Хан Джессон проснулся и испуганно вздрогнул, не понимая, что его разбудило. Ночь была теплой и влажной. Хан посмотрел на звезды и решил, что до рассвета осталась пара часов. Он чувствовал головную боль и жажду, но не настолько сильные, чтобы заставить проснуться. Он заснул крепким сном измученного человека, упав прямо на стол. Кисточка для росписи все еще торчала у него в руке, и ее кончик багровел в ярком свете ламп, расставленных по углам.
Хан Джессон сел и распрямил спину. К северу небо светилось. А потом раздались вопли, и он понял, почему проснулся и откуда взялся огонь. Он уже слышал такие крики и помнил их так ясно, как будто это было вчера.
Темный ужас скрутил его живот и грудь, заставив задохнуться. Хан замер на стуле, слушая, как топот ног и копыт приближается вместе с полными паники криками. Не может быть, чтобы это повторилось! Они уже один раз забрали в Броде Чаек все.
— Только не это, — прошептал он. — Смилуйся, Боже, только не это. Умоляю!
Хан заставил себя подняться. Его тело тряслось, разум отказывался повиноваться. Дыхание участилось, вязкая слюна заполнила горло. Он попробовал успокоиться, тяжело опираясь на спинку стула, и сморгнул слезы, подступившие к глазам. В голове не было ни единой мысли.
С улицы до него донесся цокот копыт и резкие крики цардитов. Вопли и плач жителей Брода Чаек стали громче: все больше людей выходило из домов. Свечение на севере усилилось, и в краткой паузе между криками Хан услышал треск пламени и хриплый крик одобрения.
Хан отвернулся от стола. На улице за дверью вдруг наступила тишина, и он неуверенно направился к окну. В этом набеге таилось нечто совсем иное. Прежде, при свете дня, цардиты атаковали беспорядочно. Они оставили без внимания целые районы города, тогда как на других улицах некоторые дома были уничтожены, некоторые вовсе не тронуты, а некоторые слегка повреждены, как его собственный.
Он остановился и прижал ухо к ставням, плохо понимая, что именно слышит. Шум возник снова, но он отдалялся к северу, оставив вокруг него нечто такое, чего он не мог понять. Хан постарался как можно тише приоткрыть ставню, чтобы выглянуть наружу. Он посмотрел сначала налево — и у него перехватило дыхание. Поменяв положение, он посмотрел направо и в сторону юга. То же самое. Он попятился назад.
Цардиты. Они приближались с обеих сторон и ехали посередине улицы в сопровождении пеших мечников, которые взламывали каждую дверь. Джессон отпрянул от окна, в глазах у него помутилось. Фонари привлекут его врагов. Дверь распахнется так же, как в прошлый раз, и его уволокут прочь, как сделали это с женой и ребенком. Он не может допустить этого. Ему нужно быть здесь, когда они вернутся!
Эта мысль разогнала туман, который наполнял голову. У него не было времени что-то взять с собой. Он одет — и этого достаточно. Хан пробежал через мастерскую, проскочил на двор, мимо печи и деревянных полок, закрепленных на дальней стене. Раньше на них стояли изделия, ожидающие росписи. Теперь они пустовали — но была надежда, что они спасут ему жизнь.
Хан начал карабкаться по полкам, чувствуя, как доски проламываются под его весом, и слыша их протестующий треск. Звук показался ужасно громким. Добравшись до верхней полки, он подпрыгнул, вытянув руки, чтобы ухватиться за край балкона у него над головой. Дом претора Горсал. Она не будет в обиде, если он воспользуется возможностью спастись.
Позади него ломали дверь дома. Крики разносились по мастерской, а шум с улицы стал намного громче. Это придало ему сил, и Хан начал подтягиваться и упираться ногами, забираясь на балкон к Горсал. Он перекатился один раз, перевел дух и бросился к лестнице под балконом. Мимолетный взгляд, брошенный назад, убедил Хана, что его не заметили.
