Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
Биармия была некогда частью Гипербореи, так же, как и Ливония. Эти две страны плавно переходили друг в друга, не имея никаких четких территориальных границ. Каждая была знаменита по-своему: Ливония — плодородием, железом и производимым оружием, Биармия — пушным промыслом, добычей золота, драгоценных камней и, соответственно, изделиями из них. Обе страны могли в самые кратчайшие сроки выставить большое число отменно подготовленных и вооруженных воинов, которые, впрочем, особой воинственностью не отличались. Зато славились неустрашимостью и безудержной отвагой, если дело доходило до битвы.
Биармы и ливонцы между собой не воевали, разве что, в локальных стычках торговых междоусобиц. Но это всегда носило характер больших драк, достаточно жестоких и не обходящихся без жертв, с использованием подручных средств. Вера была одна, идеалы — тоже. Чего ж тогда воевать-то? Не бывает, как известно, справедливых войн, что бы там не трещала мерзостная составляющая аппарата насилия одного класса над другим под названием "пропаганда". Никто из проживающих в этих странах людей не желал быть несправедливым.
Конечно, случались настоящие битвы, но враждующей стороной были какие-то южане, озабоченные доказательством своего превосходства. Они ставили перед собою цель не только всех поубивать, но и испоганить Веру. Это как-то было в приоритете. За войсками всегда вприпрыжку бежали попы, чтобы заклеймить местных попов. Клеймили они всякими раскаленными штучками и развешивали несчастных на приспособленных для этого дела крестах. Забирали именем церкви часть добычи у войск и были довольны до ужаса — ура, приход будет приносить приплод! "Окультуривали" некоторые здания чуждого культа, сбивая с них былые гербы. Так в итальянских и испанских землях с каменных гербов, находившихся в труднодоступных местах построек — под самой крышей на значительной высоте — сбивались готские львы, которых былые независимые подданные Ливонии когда-то вырезали, помня далекую Родину. И ведь не лень было лезть на такую верхотуру! Или еще лучше — объявляли львов символом и знаковой фигурой слэйвинского городища, пафосно обозначенного, как Владетель Мира (или Владыка Мира — кому как угодно). Этим, наверно, как раз было лень карабкаться под крыши.
Однако неважно. История случается только один раз — трактуется, правда, всегда по-разному. Канула в Лету Биармия, оставив после себя Пермию. Заполонили ее попы с чуждыми взглядами на Веру, наводнили слэйвины со своим князьями, однако память стереть и им не под силу. Пока в последнем пермяке течет биармская кровь — будет и что вспомнить.
— Зачем тебе к Норнам? — поинтересовался леший, когда они продолжили свой путь.
— Да есть один вопрос, на который мне самому не найти ответа, — сказал Пермя. — А тебе?
— Мне, честно говоря — незачем, — ухмыльнулся Мишка. — Вот, решил оказать посильную помощь Илейке. Ему без меня никак.
— Точно? — подал голос лив.
— Ну, или мне без него никак, — Хийси пожал плечами. — Вдвоем веселее идти.
— А втроем — вообще ухохочешься, — сказал Пермя, и все рассмеялись.
Действительно, трое — это сила. И на ночевку они расположились теперь по всем правилам путешествия, если не по чужой, то, во всяком случае, по незнакомой земле. Двое спали, один поддерживал огонь и по совместительству наблюдал за обстановкой. Изловленная в три раза больше, нежели обычно, рыба позволила не только утолить голод, но и сделать изрядный запас провизии на следующий обеденный перерыв. Гнус не беспокоил — он еще только зарождался где-то в нечистотах, зверье обходило стороной — огонь заставлял считаться с людьми, как с более сильными противниками. Облезлые после зимы, волки издалека завороженно следили за пляской пламени на сосновых поленьях, и она наливала краснотой волчьи зрачки, почему-то склоняя лесных хищников к сентиментальности. Эдак можно было и всю ночь напролет просидеть, горя не зная, предаваясь загадочным грезам, а утром урчать голодным желудком. Брюхо не знакомо с понятием "прекрасного", ей в утробу еду подавай. Поэтому волки, плюнув на костер и людей, убегали в чащу убивать мышей, каких-нибудь зазевавшихся зайцев и прочую разную боровую дичь. Они, в конце концов, были санитарами леса с кровавой патологией, а не мечтатели о вегетарианском "везде".
Даже погода благоприятствовала для успешного продвижения вперед: задул отвратительно пахнущий холодом ветер, и со всех сторон начали летать огромные мокрые снежинки. Видимость резко сделалась почти нулевой, стволы с подветренной стороны очень энергично облепились снежной слякотью, так что практически слились с атмосферным фронтом. Путники пытались ориентироваться по другим, противоположным частям этих деревьев, но, судя по восторженным крикам, это удавалось не очень.
Наконец, кобыла почти человечьим языком сказала: "Шабаш!", и все призадумались: а не сделать ли шалаш, вскипятить себе настоя шиповника, запечь в углях двух добытых вальдшнепов, каждый величиной с ободранную тушку белки, высушить перед жарко пылающим огнем одежду и завалиться на лапник, чтобы предаться светской беседе о… Про женщин почему-то предпочитали не говорить.
Таким образом, понятие о движении вперед отражало только духовное развитие и постижение нового. Лишь несчастная Зараза осталась на свежем воздухе, но отнюдь не потому, что не влезла в шалаш, а потому что заботливый Илейко соорудил некое подобие навеса, где можно было, во всяком случае, спрятать лошадиную голову, или конский круп — это уже на выбор кобылы.
— Что же, бывает и летом такая погода, — философски заметил Пермя, перестав, наконец, клацать зубами.
— До лета еще дожить надо, — возразил Мишка, даже без календарей тонко чувствующий, как и любой лесной житель, смену времен года.
— Не каркай, — пробурчал Илейко, у которого под намокшей повязкой начал болезненно зудеть ожог.
— Чешется — значит, заживает, — пропустив предыдущую реплику мимо уха, сказал леший, заметив, как лив и так, и эдак прикладывается к больной ладони.
— Да я не о том, что сейчас, — проговорил Пермя. — Я совсем о другом, о гипотетическом.
— Это как? — поинтересовался Илейко, а Мишка, который почему-то не совсем понял речь Наследника, только хмыкнул.
— Ну вот, например, Уллис, валлийский кельт, двинулся как-то в путь, — начал Пермя, но Хийси его оборвал.
— Это который — Одиссей? — бесцеремонно спросил он.
— Это который Уллис — стрелок из лука Божьей милостью, — ответил Пермя. — А Одиссеем его назвали, преследуя корыстную цель исказить правду.
Никто, даже Мишка, не вопросил: какую правду? Хотя Наследник и выдержал значительную паузу.
— Одиссея — это всего лишь путь Уллиса по следам земного путешествия Одина, — продолжил он. — Так вот, он в самый разгар знойного лета тоже попал со своими спутниками в снежный буран, да такой, что все они чуть не околели от холода.
— Ну и что? — спросил Илейко, для которого снег даже летом — не самая диковинная вещь.
— А то, что резкое похолодание в разгар тепла означает изменение тех законов, по которым мы все живем, — медленно, как детям, излагал свои мысли Пермя. — Изменение энергии сопровождается изменением температуры.
— Колдовство? — не удержался Мишка.
— Колдовство, — согласился Наследник. — И никак иначе.
6. Золотая Баба биармов.
Только ближе к вечеру погода унялась, снег прекратил вылетать откуда попало и принялся вяло таять. О том, чтобы идти в ночь, чавкая слякотью и подсвечивая себе постоянно разваливающимися факелами, разговор даже не заводили.
Илейко сбегал к ближайшей ламбушке, забросил катиску, и вернулся к товарищам обустраивать лагерь для ночлега. Ветер озлобленно махал голыми сучьями ольхи и шумел лапами елок и сосен. Погода шептала: укради, но выпей. Пить, конечно, было нечего. Да и воровать — не у кого. Разве что идти на берег ближайшего болотца и спрашивать местную suotar (типа кикиморы, в переводе, примечание автора): "Дамочка, сымагоном, либо иной спиртосодержащей жидкостью не богаты?"
Мишка наотрез отказался заниматься переговорами: кикимор он по жизни не встречал, да и не верил в их благоразумие. Да, вдобавок, лешие о сю пору находились в состоянии "холодной войны" с водяными. Объяснил это он по-простому:
— Глумиться они, подлые, любят. Как и мы. Только от их шуток в основном гибнут — без воздуха-то обходиться только рыбы могут. Плывет, положим, белка по своим делам. Видели вы когда-нибудь плывущих белок?
Илейко попытался вспомнить, даже представил себе водоплавающих белок, но почему-то воображение рисовало эту самую белку, плывущую в зубах у куницы, у лисицы, даже у щуки.
— А белка плывет, подняв хвост над водой, — продолжил Хийси. — Водяной ей на миг волной плеснет — и все, белка уже не плывет, она тонет. Не под силу ей мокрый хвост удерживать. Такие вот шуточки.
