Яцек Дукай - Иные песни
Перс говорил тихо, часто останавливаясь в поисках подходящего слова, а когда закончил, улыбнулся, извиняясь.
— Ооо, я и не знал, что вы такой софист! — покачал головой Кристофф.
— Недели, месяцы посреди океаноса… — пожал плечами нимрод. — Что остается? Пялиться в горизонт? Человек либо с ума сходит, либо, все-таки, доходит до некоей эвдаймонии, спокойствия духа, ммм, мудрости.
— Ну ладно, — вздохнула Шулима, переламывая застывающую морфу мгновения, — так что там с этим Богом кристиан? Совершенство не вмешивается в дела смертных, достаточно того, что оно существует.
— Ага! — Ньюте поднял выпрямленный палец. — Может ли совершенство обладать чувствами? Жалостью, к примеру. Сочувствием, милосердием, любовью?
Эстле Амитасе скривилась в сомнении.
— Ну вот, снова мы начинаем прибавлять к абстракции человеческие черты. И закончим Дзеусом или Герой.
— Поскольку ты, эстле, говоришь о Боге, который был бы логически непротиворечивым, я же говорю о Боге, в которого верят.
Шулима сделала неопределенное движение веером.
— Ведь это одно и то же. Кто поверит в квадратное колесо? Впрочем, о каком Боге только что говорил господин Зайдар?
— Признаюсь, что мне, как потомку зороастризма, — ответил нимрод, — ближе Бог Мухаммада, чем Кристоса. Вся эта история с посланием на Землю Его ребенка, и то, вроде бы, на смерть, во всяком случае, на муки, в опасности…
— Ох, именно в этом я и вижу жестокую правду, — издевательски засмеялась Шулима, пряча лицо за своим синим веером. — Проблема заключается в другом. Так вот, сначала следовало бы принять Бога, уже очеловеченного, а не абсолютную Форму Аристотеля, которая представляет собой наиболее очевидную догадку — но что-то, скорее, из сказок древних: Сурового Старца, Мать Любви и Плодородия, Кровавого Воина. И если у одного человека разум склоняется, скорее, к геометрическим мудростям, у другого — к прекрасным рассказам, от которых мороз идет по коже… Но никакой Бог не может быть таким и таким одновременно.
— А откуда же нам, смертным, знать, каким Бог может быть, а каким быть не может, а? — ужаснулся рытер.
— Мы вообще мало чего знаем, — согласилась Шулима. — Но мы продвигаемся от незнания к совершенству не путем принятия иррациональных гипотез, но таких, которые, в нашем незнании, из всех остальных кажутся нам самыми простыми и разумными.
— Но ведь я, эстле, не принимал никакой гипотезы, — заявил Кристофф, который уже явно отказался от тона легкого противоречия и отстраненности, в котором дискуссия велась перед тем. — Я поверил.
— Такое право у тебя было, он сильно отпечатался, многих повел за собой, никто не отрицает, что это был могучий кратистос. Даже если он и вправду умер на этом кресте. Но вот является ли это поводом, чтобы делать из этого креста символ религии? А если бы Кристоса приговорили к четвертованию, и он умер бы именно так. Что тогда? Символом стали бы топоры, пилы, ножи?
— Ты ничего не понимаешь! — Озлобленный Ньюте вскочил с места, снова уселся, дернул себя за бороду, за усы, опять встал и сел. — Это было искупление! Он умер за наши грехи!
— А вот это уже полнейший абсурд! — Амитасе тоже утратила свое предыдущее спокойствие, в ее голосе звучало явное раздражение. — Представь себе такого короля, абсолютного повелителя: вассалы нарушают его законы, они же доставляют ему всяческие неприятности, и вот вместо них — он наказывает собственное дитя. Разве стоит кто-либо над ним, навязывая принципы, определяя квоты обязательного страдания? Нет, слово короля всегда является окончательным приговором. Тогда, какова же единственная причина мук сына? Потому что король того хотел. Видимо, это доставляло ему удовольствие.
Лицо Кристоффа, и так обильно покрытое потом, вдобавок побагровело, когда он открыл рот для медвежьего рыка:
— Да что ты мне тут за глупости плетешь…!!!
— Хватит! — прошипела Шулима, с треском складывая веер; ее рука очертила горизонтальную дугу — жест сглаживания кероса.
И, пожалуйста, иерусалимский рытер замолк. Выпустив из легких воздух, он поудобнее устроился в своем кресле, моментально расслабленный, рассеянным взглядом водя по противоположной части зрительного «зала» цирка. Его семья озадаченно помалкивала.
Через какое-то время Кристофф вынул из рукава платок и вытер лоб.
Когда он вновь поднял взгляд на Шулиму, по его лицу невозможно было что-либо прочесть.
— Эстле, — склонил он голову.
Та ответила вежливым отворотом веера.
Что же это было? — размышлял тем временем пан Бербелек. Вместе с Ихметом они обменялись изумленными взглядами. Нимрод, вдобавок, казался развеселенным всей ситуацией. Быть может, текнитеса подобные вещи смешат — а может, это веселье тоже является всего лишь маской — уж слишком хорошо пан Бербелек помнил ломающий кости и разбивающий все мысли мороз Чернокнижника. Кто она, черт подери, такая? С такой морфой и вправду можно склонять к своей воле министров и аристократов. Действительно ли Бруге ее дядя, или она попросту убедила его верить в это? И я сам — действительно ли тогда я желал пригласить ее в свою иберийскую виллу? А сейчас — хочу, желаю, она ведь красавица — отважился бы я сейчас выступить против нее, сломать форму, к примеру, задать какой-нибудь вопрос — самый неподходящий, непосредственный, даже невежливый — смог бы или нет?
Только ему не дано было это выяснить. Появились Абель с Алитеей, вернувшись после посещения зверинца Аберрато К’Ире, и пан Бербелек взялся за ритуал представления их семейству Ньюте, Зайдару и Амитасе — очень спокойно, крайне вежливо: эстле Алитея Лятек тхыгатер Бербелека, эстлос Абель Лятек ыйос Бербелека.
Дети уселись в противоположных сторонах, Абель возле Луизы с Павлом, Алитея рядом с Шулимой и Ихметом.
Алитея в компании оказалась особой крайне разговорчивой, описания красивых, странных и отвратительных созданий тут же начали изливаться из нее щебечущим потоком слов; каким-то забавным образом она была одновременно забавной и благовоспитанной, маленькой девочкой и взрослее своих лет женщиной.
Пан Бербелек какое-то время наблюдал за ней, совершенно не зная, что и подумать. Никогда я ее не узнаю толком. Неужели это истинная морфа Алитеи-среди-людей? Они мои дети, только я не их отец.
Он склонился к Кристофу.
— В будущем ты уж лучше удерживайся от таких выступлений, — прошептал он. — Ты мне все дело портишь. Бруге еще может передумать. А пока она живет при дворе нашего любимого министра… Так что подумай получше перед тем, как раскрыть пасть, хорошо?
— Она сама начала, сама заинтересовалась. Я только отвечал.
— Кристофф!
— Да знаю я, знаю, что хам и кретин. Но ты тоже должен был меня перебить. Думаешь, обиделась?
— Посмотрим через неделю, когда Бруге объявит таможенные тарифы.
Слопав второй тюльпан, Алитея начала описывать очередные экспонаты из циркового зверинца — крылатых змеев и ледяных жаб. Луиза громко заявила, что она тоже должна сходить туда, они все пойдут туда после представления. Алитея машинально угостила ее цветком, одним простым жестом втягивая чужую женщину в форму доверенности.
— …или вот эти огненные копраки, — продолжала она на одном дыхании, — или такая штука, вырастающая из камня, то ли растение, то ли зверь, откуда они их вообще берут, сами морфируют? Откуда они берут таких безумных звероводов? Ведь это ни для кого не здорово.
— Знала бы ты, эстле, — проворчал Ихмет, — что мы, временами, вытаскиваем из моря. Последние — так вообще трудно сказать, из под какой формы оно берется, может, из Южного Хердона? Не знаю… Течения океаноса несут их десятки тысяч стадионов, в основном — останки, редко когда живых. Раньше мы знали все виды, места и сезоны появления, у меня есть такой вручную написанный атлас, в котором называются даже отдельные представители кракенов и морских змеев: «Буба Щербатый, в двадцать втором году раздавил «Суккуба IV», обломок мачты застрял под левым плавником, ни в коем случае не выливайте кухонные помои в воду» и тому подобное, действительно прелестно… А теперь? Ни в чем нельзя быть уверенным, все изменяется…
Пан Бербелек подавил усмешку, видя, с какой нескрываемой увлеченностью Алитея с Абелем слушают меланхоличные байки нимрода. Что ни говори, Бресля — это затхлая провинция Европы, приедет ли когда-нибудь туда цирк, подобный заведению Аберрато К’Ире? Понятно, что они сильно пережили то, что Мария покинула их, и собственны отъезд — но сейчас, без всяких сомнений, они переживают величайшее приключение своей жизни.
Увлеченность эту легко использовать, но она и сама по себе является могучей силой. Благословенная наивность, лучистое любопытство — неужто Абель, все-таки, был прав? Неужто я и сам потихоньку пропитываюсь их Формой…?
