Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея
Он сунул окровавленные ноги в воду и стиснул зубы, сдерживая крик.
Как бы там ни было, от яда он не избавится, зато продлить агонию способен. Ему нужно еще несколько мгновений… он должен… не ради себя, но ради Атцлана.
Ради деда, который, верно, по сей день проклинает внука-предателя. А может, и не проклинает, может, он попросту вычеркнул Кохэна из памяти, и правильно сделал. Кохэн тоже так пытался, но у него не вышло. Никогда и ничего у него толком не выходило.
Нож не потерял — и то удача.
Он склонился над Тельмой, вглядываясь в ее лицо, по-прежнему неподвижное, застывшее. Вытащил жука из коротких волос, раздавил с немалым наслаждением. Сказал:
— Если ты меня слышишь, а я надеюсь, что ты меня слышишь… ты простишь… я хотел бы дать тебе больше времени, но у меня самого его почти не осталось. А если я не открою эту треклятую дверь, они погибнут… все они…
Молчит.
Улыбается.
— Вы не поймете… вам мы кажемся странными. Пугающими. Дикари-каннибалы… мы и вправду едим тела себе подобных… не потому, что нечего есть… это обычай. И дань уважения. Вы закапываете мертвецов в землю, и нам это тоже кажется странным.
Почему он медлил?
Время ведь уходило. Ноги онемели, от яда ли, от воды ли. Слабость накатывала волна за волной, скоро Кохэн ей поддастся. И тогда у него не останется сил.
— Мы приносим в жертву людей… не знаю, как раньше, но сейчас… это огромная честь — взойти на вершину. Стать почти равным богам. Подарить им свою жизнь, как они подарили ее людям… а вас до сих пор манит золото Атцлана. Там его много… хлеба не всегда хватает, а золото… оно стекается в город волей богов, их животворной кровью. И проклятием… если бы золота не было, нас бы оставили в покое. Я видел, что произойдет.
Веки неподвижны.
Ресницы не дрожат. Да и сама она обречена, если ушла в чужой разум, в чужие кошмары. Кохэн мало понимал в ментальной магии, но читал, что из подобных путешествий возвращаются редко.
А жаль.
— Из вас получилась бы пара… и если ты все-таки постараешься… если вернешься, то скажи Мэйнфорду, что мне жаль. Я не хотел его подводить. Не могу иначе. Они придут. Войска. Ополчение. Они расстреляют мужчин… найдут причину, объявят, что был мятеж… или еще что-то… но вырежут всех до одного. Женщин… может, и пощадят. Но что их ждет? Жизнь в борделях, нищета… а дети… ты же знаешь, что происходит с детьми, которые никому не нужны? Поэтому прости… если сможешь.
Он выпустил голову Тельмы и поморщился: та ударилась затылком о камень. Кохэну хотелось бы проявить большую осторожность, но тело немело.
Каменело.
И оставались считаные секунды.
Встав на четвереньки, он подтянулся, подполз к альву.
— Ты яркий… обжигающий… мне Мэйнфорд показал. Когда только показал, мне подумалось, что из этого сердца получится достойный камень… я спою тебе песню… я… помню некоторые… мужайся, о сердце мое…
Нож сросся с ладонью.
Дыхание альва было размеренным и спокойным, чему Кохэн порадовался.
— …в сраженьи ищу я смерть от острого обсидиана…
Острие клинка прочертило линию через грудь того, кто все еще был жив.
— …наши сердца… только гибели… гибели только достойны…
Он задержал дыхание, выскребая последние крупицы силы, а потом всем весом своим налег на клинок, пробивая тонкую кожу.
В этом не было красоты.
Изящества.
И правильности.
В этом было лишь отчаянное понимание: слишком долго он говорил. И левая рука утратила подвижность, но Кохэн все одно сунул ее в рану.
Сквозь диафрагму.
Сквозь губчатые легкие, к сердцу, которое медленно билось. Кохэн стиснул зубы, заставляя себя сцепить пальцы.
Сжать.
Потянуть.
Но это сердце не собиралось сдаваться. Оно было скользким. И крепким.
Плотным, что камень. Но в то же время живым.
Хороший дар.
Последний.
Кохэн добудет его, как издревле добывали драгоценные перья птицы-кецаль и чешую водяных змей, которой украшали императорский трон. Молнии и ветра. Пленников, сильных духом…
…слабые ни на что не годны.
— Вам… — и сердце поддалось, оно вдруг легло в ладонь само, доверчивое и живое. — Вам… мой дар… пролитой крови… и пусть…
Кохэн бережно положил живое сердце на камень и, перехватив клинок, приставил к собственному животу.
— …пусть случится, что должно.
Он ощутил внутри себя спасительный холод камня и упал, сожалея лишь о том, что не хватит сил довести обряд до конца. Но пусть собственное его сердце осталось в груди, боги знают.
Кохэн сумел перевернуться на бок.
На спину.
И лежал, чувствуя, как уходит жизнь. Не жаль… и он все сделал верно. Конечно… иначе откуда взялась на потолке дверь? Она именно дверью и выглядела, но это лишь потому, что разум Кохэна избрал именно этот образ.
Из Бездны тянуло сквозняком.
Они выходили, один за другим, изможденные, истощенные… полные не гнева и не смирения, но лишь сочувствия к тому, кто был одной с ними крови.
— Я…
— Молчи, — сказал Крылатый Змей, склоняясь над телом, и острый клюв его пронзил Кохэна, а божественная кровь вновь смешалась с человеческой. — Молчи, глупый мальчик. Какие же вы все-таки дети.
И в круглых глазах Змея виделась печаль.
— Это был хороший дар, — сказала Идущая-в-ночи, поднимая сердце. И в руках ее то менялось. Оно становилось прозрачным, ослепительно ярким…
— Искренний, — кивнул тот, чье имя Кохэн и в мыслях опасался произносить.
Он, опустившись на колени — разве подобает богу коленопреклонная поза? — взялся за рукоять кинжала. Он рванул, и Кохэн, не способный больше выдержать боль — всему есть свой предел, — закричал. Ему было стыдно за слабость.
— Дети… — вздохнула Та-что-осталась-без-имени.
— Теперь… вы им поможете? Атцлан… война…
— Хватит войн, — Крылатый Змей оторвался от раны, которую зализывал длинным языком. — Этот мир уже устал от крови…
— А солнце?
— Что солнце? — его смех походил на клекот. — Пусть себе… ничего ему не сделается…
И это было правдой.
Буря рванулась.
Она вдруг словно осознала, что все, о чем пел Зверь, лишь слова.
И она откатилась. Выпустила Зверя, но лишь затем, чтобы обрушить на него весь свой гнев. Сухо щелкнули молнии, расплылись по чешуе живым огнем, лизнули крылья, и ветер ударил снизу, подло, тайно.
Но чего еще ждать от оскорбленной женщины?
Упущенные нити силы натянулись.
Зазвенели.
И Зверь завыл от отчаяния. Он пытался поймать их вновь, собирал одну за другой, но сила не давалась. Опаляла и тянула собственную, Зверя.
Небо кувыркалось.
Пыталось стряхнуть. И сбить. Размазать наглеца по земле, втереть его в грязь, а то и ниже, скормить черной земляной пасти. Силы таяли.
Уходили.
И борьба, наверное, была бессмысленна, но Зверь не умел отступать. Отяжелевшие крылья с трудом удерживали тело его и поднимали выше.
Взмах за взмахом.
Если взлететь выше бури…
…не позволят.
Мелькнула и исчезла темная тень.
…показалось.
…кто еще посмеет бросить вызов буре?
Ему не победить.
Даже если соберет на шкуру все треклятые молнии, даже если попытается выпить каждую тучу, ему не победить…
…трещит дамба.
…и Зверь видит, как разлетаются вдребезги щиты ее. И вода с радостным воем поднимается, чтобы перемахнуть барьер… и отступает.
Смиряется.
Отползает, кланяясь угодливо существу, которое некогда было женщиной. Руки ее пусты, и ладони раскрыты. Она пришла с миром, и вода знает это.
…хватит войны.
Ветра впиваются в косы чернокожего горбуна, а он лишь пританцовывает, перебрасывая с ладони в ладонь дубинку. И Мэйнфорд знает, если дубинка коснется земли, город не устоит.
Ветра смеются.
Горбун с ними.
И земля, слыша смех его, спешно затягивает черные провалы. Раны зарастают.
Невозможно!
…Бездна смотрит на Мэйнфорда глазами огромного Змея. Он велик и пернат, и каждое перо — драгоценность. Зверь помнит.
И Мэйнфорд.
Немного.
— Дети, — говорит Змей, печально качая четырехугольной головой, и слова его ядом летят на землю. — Как же вы нас утомили…
Разноцветные крылья его становятся радугой. И ливень, пробиваясь сквозь них, окрашивается в синий, желтый, зеленый…
…красный рубиновый.
…солнечный золотой.
И этот дождь земля принимает с благодарностью. Она устала. Она действительно устала и сама вот-вот расплачется. Если, конечно, не найдется никого, кто сумеет утешить.
Мэйнфорд готов спуститься.
Или Зверь в нем.
Но взгляд Крылатого Змея держит.
— Не стоит. Женщинам иногда нужно поплакать. Так им становится легче, — в глазах этих виден Зверь, жалкое существо, мнившее себя могущественным. И долг его — помешать богам…
