Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея
Глупый мальчик, одурманенный мечтой. И Вельма понимает его лучше, чем кто бы то ни было. Разве она сама не такая? Ошиблась… и поплатилась.
— Я тебя поймала.
— Я позволил тебе это…
— Зачем?
— Чтобы стать ближе, — он наклонился и коснулся лба Вельмы горячими губами. Это был прощальный поцелуй, и от него почему-то стало горько-горько. Она бы заплакала, если бы умела плакать.
Нахлынуло вдруг.
Невозможное.
А если представить, если закрыть глаза и представить…
…тот танец на гаснущих углях, когда боль подстегивает, а рожденное волей королевы пламя согревает. Когда получается забыть обо всем, кроме лица того, кто решается выйти в круг.
И не имеют значения ни имя его, ни возраст, ни…
…его губы коснулись губ.
— Я тебя отпустила… — это признание далось нелегко. — Я сказала тому человеку, чтобы…
— Знаю.
— Когда…
— С самого начала, пожалуй… когда ко мне вернулась способность думать. Почему?
— Ги сказал, что от тебя больше проблем, чем пользы, и что есть покупатель, а я… не хотела. Все-таки мы были одной крови.
…это не жалость.
И не сочувствие, тогда в ней не осталось сочувствия, и ничего не осталось, но лишь желание сделать хоть что-то наперекор его воле.
— Спасибо, — в голосе Лиса слышится шелест осенней листвы. Не местной, нет, но той, которая осталась в прежнем мире.
Старый Свет.
Звонкая медь дубов. Серебро осин и сусальное золото хрупких берез. Запах дыма. Паутина, летящая по ветру… хрупкая трава…
…она так хотела бы вернуться.
…все хотели бы вернуться и вновь ощутить себя живыми.
…услышать, как медленно засыпает земля. И с нею забыться полусном-полуявью, когда все происходящее происходит словно бы и не с тобой.
Ощутить весну.
И ледяную воду новорожденных ручьев. Упрямство первоцветов, прорвавших ледяную броню…
…ожить.
Зачем они пришли сюда?
— Спи, моя любовь, — Меррек-Лис баюкал ее, и Вельма понимала, что он собирается сделать. И не находила слов возразить.
Да и зачем?
Холод наконец почти ушел. И страх с ним — все-таки страх, пусть и твердила она, будто бы привыкла к смерти. Разве к ней можно привыкнуть?
…не к ней.
…не к местным зимам и мертвым веснам.
…не к пустоте, которую Меррек-Лис заполнит последним семенем. Жесткие пальцы его пробили грудину, и это было больно.
Немного.
— Спи, моя радость… — он не лгал, говоря, что любит. Он слизал ядовитую кровь с ее губ и вытянулся рядом, на камне. — Спи, и мы будем вместе. Я так долго этого ждал.
Его рука осталась внутри Вельмы.
И она ощутила, как дрогнули пальцы, не способные удержать семя.
Это было больно. Но боль, разделенная с кем-то, стоила того, чтобы ее испытать. Корни молодого древа пробили ладонь. Опутали руку Меррека, а уже после коснулись и тела Вельмы.
— Спи… — Меррек вытянулся на холодном полу.
А Вельма устроила голову на его плече, которое еще было теплым, и этого тепла хватит, чтобы согреться в последние мгновенья их общей жизни.
…почему все-таки она не помнит его лица?
…и почему он так и не решился войти в круг танца? Тогда, глядишь, все бы сложилось иначе.
— Расскажи мне…
— О чем?
— О ком. Обо мне.
— Ты жестока.
— Я знаю.
— И я пытался тебя забыть. Я находил других… из нашего рода, но они уже почти умерли… холодные как лед, а в тебе горел огонь. Но я все равно пытался… человеческие женщины не помогали. Они забавны. Игрушки, не более…
— Ты позволишь ей умереть?
— Ты о ком? — он и вправду не понял. Или забыл. Или просто вычеркнул ту, другую, что медленно угасала на полу, из памяти. С альвами это случается. Они, если разобраться, подобны детям, а дети никогда не задумываются о том, о чем им не хочется думать.
Но Меррек вспомнил.
— Она справится. Или нет… какая разница?
Никакой. Мир вокруг Вельмы стремительно согревался. Или это боль пробуждала его? Темно-красный, ярче всех рубинов… его хватит, чтобы древо королей проросло. И быть может… быть может оно подарит надежду, если не всем, то кому-нибудь, в ком тоже осталась хотя бы искра.
…пусть у той, другой, будут волосы цвета медной листвы.
…и глаза исконной зелени лугов.
…пусть она не побоится выйти в гаснущий круг, ступить на угли, доказывая, что еще сильна. А он, который станет следить за танцем, пусть не прячется в темноте. Там ведь так легко потеряться.
— Ты помнишь дом?
— Помню, — Меррек рядом.
Он всегда был рядом, в Холмах ли, в человеческом ли мире, наполненном безумным количеством условностей. И они отвлекали, мешали сосредоточиться на том, что действительно важно.
Он был.
И пойманный, очарованный.
Сломленный.
Был.
И Вельма ведь приходила к нему…
— …я знаю, — его голос — голос меди листвяной, и значит, древний род его рожден из желудя. Сильная кровь. Утерянная. — Я слышал. Я знал… у меня почти получалось…
— Ты был игрушкой.
Для Ги.
И для Вельмы.
Когда ей хотелось причинить кому-то боль… кому-то, кто способен выдержать много боли, столько, сколько сейчас помещается в ее теле.
— И это знаю…
…она сдирала с него шкуру. Ломала кости. Резала и жгла. Выплескивала бессильную ярость, не пытаясь задуматься, откуда та взялась. А он… принимал.
Сквозь дурман пыльцы.
Сквозь муть.
И Вельма примет. Сумеет. И пусть ей хочется кричать — корни древа пробили легкие — она помолчит. И постарается улыбаться счастливо. Чтобы он не беспокоился…
Не нужно.
Скоро их не станет…
— Я помню на крыше нашего дома жил красный клевер. Не белый и не розовый, — голос Меррека пробивался сквозь туман забвения. — А именно красный. Яркий, как…
…как пролитая кровь?
— …как предрассветный багрянец. Огромные головки. Клевер почти не пахнет, но на аромат этого слетались шмели. Я ложился на землю и наблюдал, как они ползают, медлительны и терпеливы, собирают нектар с каждого крошечного цветочка в соцветии…
…на крыше дома Вельмы, который перестал существовать, жил луг. И да, клевер там тоже имелся, пусть и не красный, но белый и розовый. Она помнит. И желтые гроздья люцерны, которая вызревала к середине лета.
Помнит.
И не только ее. Куст шиповника на самой границе владений. И колючий барбарис. Медвяник, чей запах по весне кружил голову… она и сейчас его ощущает.
Она вообще стоит на том лугу.
Не одна.
— Спи, моя слабость, — Меррек дотянулся и поцеловал ослепшие глаза той, которая теперь с полным правом принадлежала ему.
Он сам еще жил.
Он чувствовал боль, но привычное тело глушило ее. Он лежал и смотрел в потолок, по которому расползались жуки. Их с Вельмой могилу никогда не отыщут.
И древо не отравят ненужной кровью.
Он любил легенды?
Пожалуй, что так… в легендах многое спрятано. А они так и не поняли, ни тот, кто первым поднял руку на брата, ни другой, одержимый правом мести…
Разве древо королей способно ненавидеть себя?
Они все убивали. Кормили его своей плотью, не понимая, что она стала ядом. Они забрали последнее и принесли сюда, повторяли вновь и вновь, полагая, что чем больше удобрят корни, тем более сильным вырастет древо.
Глупцы.
…есть еще шанс. Для всех.
Меррек приоткрыл глаза.
Он почти уже умер, но при этом был совершенно счастлив. Войти в легенду? Вряд ли ее расскажут правдиво, но остаться рядом с той, которая была нужна, — этого хватит.
Она не дышала.
И сердце остановилось. И скоро очередь Меррека, но пока… пока он посмотрит.
На человека, расписанного кровавыми рунами. На нож в его руке.
— Не надо… — попросил Меррек, когда человек склонился над ним. — Я уже умираю.
И человек кивнул.
Понял.
— А он… не здесь… не надо… пожалуйста…
Хватит крови.
И ненависти.
Мир их не заслуживает.
Она пряталась.
Под кроватью. Ненадежное убежище, годное разве что для плюшевого медведя. Но другого нет. И Тельма жалась к холодному полу, надеясь, что достаточно сроднилась с темнотой, чтобы та приняла ее.
Тук-тук.
Кто стучится в эту дверь?
Мальчик с белыми волосами?
Юноша, в руке которого горит свеча?
Мужчина с черным целительским саквояжем? Разве Тельме не любопытно было бы взглянуть, что внутри? Она знает? Ей лишь кажется, что она знает.
— Выходи…
Он рядом.
Ходит-бродит, притворяется, будто ищет ее. И это часть игры. Ему никогда не надоедает играть…
…сколько Тельма здесь?
Вечность.
Глупая малышка, которая решила, что если схватит тигра за хвост, то и в клетке запереть сумеет. А теперь она сама оказалась в клетке чужих кошмаров.
Что она видела?
Многое.
Земляную нору и уродливого старика, тело которого гнило, а он не замечал. Он сидел за столом и стучал по столешнице берцовой костью, распевая безумную песню.
