Виталий Гладкий - Посох царя Московии
Кромешники уехали. Мертвая тишина, воцарившаяся в рыбных рядах при их появлении, снова сменилась сдержанным говором. Над Псковом торжественно поплыли звуки колокольного звона.
Звонили к обедне…
* * *Ивашка Рыков со страхом прислушивался к громким стенаниям Иоанна Васильевича, которые, казалось, слышала вся Александровская Слобода:
— Проклят я, проклят! Нет мне прощения! Уйду… уйду в монастырь! Сын мой, сын… Горе, мне горе… Никто не спас. Все, все против меня! Измена, воры!.. Каленым железом!.. — Что-то тяжелое упало за стеной, и Ворон услышал рыдания, которые вскоре переросли почти в нечеловеческий вой.
Он спрятался в каморке возле опочивальни царевича, где лежала всякая всячина. Слуги и бояре, за исключением новоиспеченного оружничего[158] Богдана Бельского и думного кравчего[159] Бориса Годунова, тоже предпочли скрыться долой с глаз государя; даже верные кромешники пребывали в большом смятении и черными тенями маячили в темных углах и переходах Александровского Кремля.
Царь был в большом горе — умер сын Иван, его надежа и опора. Он уже давно болел какой-то странной болезнью, которая отнимала у него все силы. Не помогали никакие лекарства. Иван стал нервным, легко возбуждался, а десять дней назад из-за кого-то пустяка дошло до крупной ссоры с самим Иоанном Васильевичем.
Великий князь, нервы которого и так были на пределе по причине неудачной войны с Речью Посполитой, вспылил, наговорил ему грубостей и несколько раз ударил сына ладонью по лицу. При этом присутствовал и младший Годунов. С какой стати он оказался в царских покоях, никто не знал, но Ворон подозревал, что Бориска заготовил на царевича очередной навет. Потрясенный таким обхождением, обиженный и опозоренный Иван, который и до этого был слаб, как ребенок, слег окончательно.
Царь немедленно вызвал из Москвы лекарей (личных лейб-медикусов Иоганна Эйлофа и Роберта Якоби, а также врача-итальянца Паоло из Милана) и самых близких к наследнику людей — дядю царевича Никиту Романовича Захарьина и думского дьяка Андрея Щелкалова. С ними приехал в Слободу и Ивашка Рыков, которого почитали с легкой руки великого князя как толкового знахаря и человека весьма сведущего в прорицании судеб. Но помощи от Ворона конечно же не было никакой, и он лишь путался у всех под ногами и маялся неизвестностью.
Дворцовые врачи и знахари, сменяя друг друга, безуспешно пытались исцелить царевича: поили овечьим молоком и медвежьей желчью, окуривали дымом, клали на грудь мешочек с тертым хреном и чесноком, натирали тело теплым тестом. Иван болел полторы недели, последние три дня и три ночи он вообще прометался в беспамятстве, а когда в Слободу примчался Иоанн Васильевич, извещенный гонцами о неминуемой кончине сына, Иван уже был на последнем издыхании.
«Что будет-то? — думал Ивашка Рыков, дрожа как в лихорадке. — Что будет? Не пощадит меня царь, нет, не пощадит… Получается, что это именно я напророчил царевичу верную смерть. Выступил гонцом Азраила… А гонцу, принесшему черную весть, долго не жить».
Рыков ругал себя последними словами за тот гороскоп, который он составил для царевича Ивана. Звезды предвещали сыну великого князя большую беду в скором времени, и Ворон — «Дурья моя башка!» — не осмелился соврать, а изложил все, что вычислил по астрологическим таблицам.
«Кому нужна была моя правда?! — горько размышлял Ивашка. — И кто теперь поручится, что меня не обвинят в смерти царевича? Мол, напророчил дурное, вот оно и сбылось. Кто за меня заступится? Бориска обещал свою опеку, он теперь в большой чести у государя… только нет ему веры. Слишком многое мне известно про его интриги. С такими знаниями долго не живут. Царь, может, и помилует, забудет мое невольное прегрешение с гороскопом, но Бориска — никогда. Это ведь он надоумил выложить все, как есть, когда я пришел к нему за советом. Злопамятен, хитер аки змий новоиспеченный боярин Бориска Годунов. Бросит в подземелье, а там его люди запытают меня до смерти… как Бомелиуса».
Тут его лицо покривилось в мрачной усмешке. Умен был «дохтур» Елисейка, но он, Ворон, все равно оказался умнее и предусмотрительнее.
Когда Элизиуса Бомелиуса привезли из Пскова, первым в его узилище оказался не царский палач, а Ворон, предупрежденный вездесущим Ондрюшкой. Это обошлось ему не дешево, Тренка Гаврилов, приставленный к «дохтуру», оказался еще тем хватом, но Ивашка не жалел о выброшенных на ветер деньгах — жизнь дороже.
«Держись изо всех сил, не выдай меня! — повторял, как заклинание, Ивашка закованному в цепи Бомелиусу. — Я — твое спасение. Через два-три дня тебе помогут бежать, — врал он с вдохновением. — Я уже договорился…»
«Спасай меня, Иван, спасай! — блеял Элизиус. — Худо дело, поставят меня на дыбу, чует мое сердце… Не выдержу мук, ей-ей, не выдержу».
«Я же тебе говорил — беги без оглядки и нигде не останавливайся! — злобно отвечал Иван. — На кой ляд ты поперся на Псковский торг?!»
«Бес попутал… Думал, так будет лучше. Хотел представиться иноземным купцом. К ним не так присматриваются».
«Ладно, что теперь… Угодил в силки — не трепыхайся, иначе запутаешься еще больше. Вот, держи, это твой порошок… — Иван всучил Бомелиусу крохотный узелок. — Он поддержит силы и избавит от боли, ежели начнут пытать».
Даже в таком незавидном состоянии, в котором находился измученный дорогой и страхами Элизиус, его не покинула осторожность, присущая всем аптекарям и врачам, когда дело касалось незнакомых лекарств. Он верил Ворону, но все равно понюхал коричневый порошок, лизнул, попробовав на вкус, сплюнул и облегченно вздохнул.
Рецепт этого средства Бомелиус получил от своего учителя Райана. Это было поистине колдовское зелье. Щепотки порошка хватало, чтобы человек мог выдержать любую боль даже не покривившись. Тело становилось словно деревянным, почти бесчувственным. А если дозу увеличить, то сила человека становилась поистине богатырской.
Правда, потом, через определенный промежуток времени, наступал спад, — какое-то сонное и нередко болезненное состояние при полном безразличии к окружающему миру, — но Элизиуса этот момент волновал меньше всего. Он безмерно обрадовался столь полезному для него препарату и воспрянул духом.
«Может, тебя и пытать не будут, — утешил его Ворон. — Ты только не молчи. Побольше болтай, изображай полную откровенность. Возводи напраслину на своих врагов, пусть и им воздастся. Но про меня — молчок!»
«Я постараюсь…»
«Старайся. Терпи. Повторяю — я твоя последняя надежда. На бояр, которые тебе обязаны, не полагайся. Сегодня продадут, а завтра забудут…»
Пыток Бомелиусу избежать не удалось. Вопреки советам Ворона, он начал отрицать все обвинения и его взяли на дыбу. Лекарь все же надеялся на то, что его друзья, которые были среди любимцев царя, замолвят за него словечко и он получит свободу. Но эти надежды не оправдались. За пыткой Бомелиуса лично наблюдал царевич Иван, который терпеть не мог «дохтура», относился к его врачебному искусству с подозрением и никогда не пользовался услугами Элизиуса.
Только тогда, когда руки и ноги лекаря были вывернуты из суставов, а спина и все тело изрезаны проволочным кнутом, он наконец заговорил по существу. Бомелиус признался не только в том, в чем его обвиняли, но и в том, что опасно было записывать и о чем не должен был знать даже царь.
Во время пыток царский медикус, кроме многих приближенных Иоанна Васильевича, оговорил еще и новгородского архиепископа Леонида, который год назад предал Бомелиуса анафеме. Элизиус признавался во всем, что от него требовали, — в связях со Швецией и Польшей, чего на самом деле не было. Уолсингем запретил Бомелиусу общаться даже с польскими купцами, чтобы не вызвать подозрение у кромешников.
Но в конце концов лекарь сознался и в главном — что он все эти годы был секретным агентом английской короны. Однако про Ивашку Рыкова, который едва с ума не сошел от неопределенности, с минуты на минуту ожидая в гости кромешников, он не сказал ни слова. На этом имени его будто переклинило. Впрочем, никто и не интересовался царским астрологом и книжником; Ворон был чересчур мелкой пешкой в большой игре возле московского трона.
После признаний в измене, Бомелиуса, по приказанию Иоанна Васильевича, сняли с дыбы, привязали к деревянному шесту, подвесили над костром, как свинью (что и было ему обещано царем в случае измены), и зажгли под ним огонь. Его поджаривали до тех пор, пока он не потерял сознание; даже колдовское снадобье оказалось бессильным перед таким наказанием. Сняв с шеста, черного от копоти Элизиуса бросили в сани и отвезли в темницу.
На удивление тюремщиков, к обеду следующего дня Бомелиус пришел в себя, попросил воды и чего-нибудь поесть — принесенное Вороном зелье продолжало действовать, добавляя сил и способствуя быстрому заживлению ран. Ему не осмелились отказать; страх перед страшным «дохтуром»-колдуном все еще терзал души темных мужиков.
