Сергей Шведов - Пилигримы
– Как и Элеонора тоже? – ахнул герцог Бульонский. – А я ведь предупреждал, но все только смеялись мне в лицо.
– Теперь, – потряс пергаментом над столом маркиз Штирийским, – многим станет не до смеха.
– А если Майнц ошибался? – нахмурился Бульонский. – И мы имеем дело просто с ловкими негодяями.
– Мы закроем все входы и выходы в этой части дома, мы поставим людей под окна, мы простучим пол, в поисках подземного хода, словом сделаем все, чтобы живой человек, во плоти и крови, не смог проскользнуть в спальню благородной Марии. А в свидетели мы возьмем епископа Лангрского. Если же Раш-Гийому удастся пройти сквозь наши кордоны, то это будет означать только одно – он унаследовал темную силу своего деда, а значит, разорвать его связь с дьяволом может только костер.
Годфруа де Лангр взялся за разоблачение дьявольских козней с большим знанием дела. По мнению маркиза фон Вальхайма, которое он не стал скрывать от своих добрых знакомых, епископ родился борцом с инкубами. Его усердию позавидовал бы любой тюремный страж. Преподобный Годфруа осмотрел все окна и двери, ведущие в спальню благородной Марии, разумеется в ее отсутствие. Облазил все стоящие в комнате шкафы и сундуки. Зачем-то осмотрел пол, хотя спальня графини находилось на втором этаже, а под ней была расположена комната, которую решили использовать как караульное помещение. Кроме епископа Лагрского, граф привлек к охоте на инкуба двух отчаянных шевалье, Вальтера фон Валенсберга, имевшего опыт в борьбе с потусторонними силами, и Роже де Сен-Лари, который по его собственным словам ничего в этой жизни не боялся.
Ночь, надо признать, выдалась на редкость темной. Как раз для дьявольских козней, по мнению Вальхайма. Герцог Бульонский настоятельно посоветовал Одоакру, держать подобные выводы при себе. Благородный Гийом изо всех сил пытался сохранять спокойствие, но ему это плохо удавалось. Кроме всего прочего герцога мучила мысль, что под влияние дьявола попал Робер Першский, брат короля, надежда Франции. А иначе чем еще можно объяснить его интерес к благородной Талькерии?
– Причем тут Робер, – удивился Сен-Лари. – Все же знают, что Талькерия неравнодушна к Луи де Лузаршу.
– Родному брату Гвидо де Раш-Русильона, – дополнил болтливого шевалье маркиз фон Вальхайм.
Это известие стало настоящим ударом для впечатлительного Бульонского. Гийому стало плохо в тот самый момент, когда отважные охотники уже готовы были следовать за графом Тулузским к спальне его жены. Валенсберг и Сен-Лари успели подхватить падающего герцога под руки. Одоакр метнулся к столу, где стоял кувшин с вином, а епископ Лангрский попытался привести благородного Гийома в чувство.
– Тебя кто за язык тянул! – зло прошипел маркиз на легкомысленного Роже.
– Так ведь все об этом знают, – попробовал оправдаться тот, но в этот момент вдруг раздался такой вопль ужаса, что у всех присутствующих, включая очнувшегося Бульонского, волосы встали дыбом.
Одоакр и Вальтер первыми достигли места происшествия. Граф Тулузский кулем лежал на полу, а в глубине спальни стояла на ложе обнаженная женщина и ошалело смотрела на суетящихся в дверях шевалье. К счастью, благородная Мария быстро опомнилась и успела накинуть на себя блио раньше, чем в ее спальне появился епископ Лангрский. Возможно, графиня Тулузская и устроила бы скандал наглецам, ворвавшимся среди ночи в опочивальню, но ее удержало присутствие святого отца и беспомощное положение мужа, так и не нашедшего в себе силы, чтобы встать на ноги. Благородный Альфонс-Иордан скончался на руках Вальтера фон Валенсберга. В последнее мгновение своей жизни он пытался что-то сказать своим друзьям, но одеревеневший язык отказался повиноваться ему раньше, чем душа успела покинуть тело.
– Его хватил удар, – пояснил шепотом герцог Бульонский, имевший некоторые познания в человеческих немочах.
– Так он видел инкуба или нет? – спросил перепуганный Сен-Лари.
Увы, этот его вопрос таки остался без ответа.
Глава 6 Осада Дамаска.
Атабек Маннуддин Унар оказался очень прижимистым человеком. Все усилия Эркюля де Пралена и присоединившегося к нему Лаваля выдавить из старого сельджука двадцать тысяч денариев закончились ничем. Сердце Унара дрогнуло лишь тогда, когда пришли первые известия о выдвижении армии крестоносцев из Иерусалима к Дамаску. Но даже в этот роковой для его города час Маннуддин отказывался верить в очевидное. Понять атабека было можно. На протяжении десяти лет он умело маневрировал между крестоносцами и сторонниками Зенги, давая обещания и тем, и другим, но неизменно сохраняя собственную позицию, выгодную лишь для него и жителей древнего города. Дамаск ничего не получал от войны, зато мир гарантировал ему первенство в торговле между Иерусалимом и Багдадом, между Триполи и Антиохией с одной стороны и фатимидским Каиром с другой. Старый Унар никак не мог взять в толк, почему именно Дамаск крестоносцы выбрали для своего похода. Дамаск в последние годы выступал скорее союзником Иерусалима. Не из любви к христианам – нет. Просто у них был общий враг – сначала атабек Зенги, а потом его беспокойные сыновья. Взятие Дамаска ничего не давало франкам, поскольку опасность, нависшая над тремя их графствами, Эдесским, Антиохийским и Триполийским, не только не уменьшалась, но возрастала многократно. Падение Дамаска неизбежно всколыхнет весь мусульманский мир, и у атабека Мосула Сейфуддина не будет отбоя в добровольцах, готовых умереть за веру.
– Неужели христиане Иерусалима этого не понимают? – воздел к небу иссохшие руки Унар.
– Поймут, – утешил его Прален, – если ты заплатишь им сорок тысяч денариев.
– Ты же говорил – двадцать тысяч?!
– Обстоятельства изменились, – вздохнул шевалье де Лаваль. – Одно дело задержать армию в Иерусалиме и совсем другое развернуть ее от стен Дамаска. Ты слишком долго выжидал, почтенный Унар, чтобы сейчас отделаться полумерами.
– Хорошо, – скрипнул зубами старый сельджук. – Вы получите все, что пожелаете.
Довольный Прален отправился к эмиру Мосула с письмом правителя Дамаска, содержащим мольбу о помощи, а Герхард де Лаваль поспешил навстречу обезумевшей толпе, идущей убивать во славу Христа, который никогда не просил их об этой услуге.
В мае 1148 года крестоносцы грязной волной хлынули на Дамасскую равнину, почти сплошь покрытую цветущими садами. Чтобы достигнуть города им пришлось пробиваться через густые заросли плодовых деревьев и земляные валы, прикрывающие подходы к Дамаску. Валы были буквально усыпаны лучниками и пикинерами, не желавшими отдавать родной город наглым чужакам. Крестоносцы брали одно укрепление за другим, проливая реки своей и чужой крови. Их напор был столь велик, что даже корпус отборных нукеров атабека Унара, в отчаянии брошенный навстречу врагам, сумел задержать их продвижение всего на несколько дней. Крестоносцы вышли к городу с западной стороны и раскинули свои шатры на берегу реки Баради. Дамаск был обречен, поскольку именно западная его стена считалась самой ветхой, не способной выдержать даже слабого напора хорошо снаряженной армии. Атабек Маннуддин сделал все, что мог, он сосредоточил именно здесь почти все оставшиеся у него силы. Увы, большинство жителей Дамаска, умевших держать оружие, уже полегли на валах, защищая подступы к городу, и за его стенами остались только старики, женщины и дети. Даже если эмир Халеба Нуреддин приведет своих туркменов и курдов на помощь гибнущего Дамаску, вряд ли он рискнет атаковать франков, превосходящих его воинов числом и умением, в чистом поле. Унар был слишком старым и опытным полководцем, чтобы этого не понимать. Ему оставалось только одно – уповать на Аллаха, поскольку только он мог спасти погибающий город.
Коннетабль Манасия де Роже был поражен наглостью Герхарда, проникшего в его охраняемый сержантами шатер среди ночи. Похоже, этому человеку собственная жизнь оказалась в тягость, иначе чем еще объяснить его настойчивое стремление, закончить жизнь в пасти льва.
– Должен сказать, Манасия, что ты льстишь самому себе, сравнение с шакалом подошло бы тебе больше, – усмехнулся Герхард, присаживаясь к столику искусной сирийской работы. Коннетабль Иерусалима, даже отправляясь в поход, не хотел отказываться от милых его сердцу вещей. Привычка, которую франки, переняли у беков и эмиров Востока, для которых кочевая жизнь была привычней оседлой. Для того чтобы перевезти все эти предметы роскоши из Иерусалима к стенам Дамаска, потребовался целый обоз. Но, похоже, Манасия был настолько богат, что его не смущали расходы. Тогда тем более странным выглядело его нежелание оплачивать давно проделанную работу.
– Ты забываешься, шевалье, – приподнялся на локте Манасия.
– Это у тебя короткая память, коннетабль, – нахмурился Герхард. – Ты мне должен пять тысяч денариев.
