Виталий Гладкий - Посох царя Московии
Корчму огораживал высокий тын с деревянными воротами. В калитке было проделано зарешеченное окошко, а возле него на цепочке висел деревянный молоток с длинной ручкой. Ворон взял его и с силой постучал в ворота.
Едва раздался стук, как во дворе бешено, взахлеб, залаяли сторожевые псы. Обычно Куземка лично выходил во двор и внимательно рассматривал через окошко будущего клиента своего тайного заведения. Если гость вызывал подозрение, он спускал на него собак, для чего между воротами и землей был оставлен небольшой зазор.
— Кто таков? — раздался знакомый Ивану басовитый голос.
В окошке появилось угрюмое бородатое лицо, исполосованное шрамами. Куземка был храбрым воином и дослужился до стрелецкого десятника. Быть бы ему сотником, которому полагался большой надел земли, да вражеская пуля лишила его ноги, оставив храброго стрельца на бобах. Но деньги у него водились, и обозленный на власть Куземка, который уже не боялся никого и ничего, не долго думая, открыл тайную корчму, оказавшуюся весьма доходным местом.
— Свои, — весело ответил Ворон.
— Свои у нас за возом бегают, — недружелюбно ответил Куземка. — Ты кажись или проваливай подобру-поздорову.
— Али не узнал? Ивашка я, Рыков. Дохтура Бомелия помощник. Со мной старый приятель, надежный человек.
— А… Ну тады заходи…
К Ивану содержатель корчмы относился с уважением и даже угодливо. В сырую погода его культя начинала ныть и болеть, и Куземка готов был из-за этого на стенку лезть. Даже хлебное вино не помогало, хоть целую корчагу выпей. Снадобья Ивана, составленные по рецептам Бомелиуса, облегчали Куземке жизнь, поэтому имя царского лекаря не вызывало в нем неприятия, присущего простому люду, который считал «дохтура» Елисейку колдуном и злодеем.
Впрочем, Ворон не особо разглашал, что является помощником Бомелия. Об этом знали немногие, в том числе и Куземка. Народ московский шебутной, по пьяной лавочке могут и пришибить где-нибудь в темном углу. Объясняй потом, что ты всего лишь слуга и к темным делишкам «дохтура» не имеешь никакого отношения…
Народ в корчме собирался самый разный, большей частью работный люд. Среди постоянных клиентов Куземки были и портные, и сапожники, и даже оружейных дел мастера, ремесленная элита.
В углу, подальше от света, гужевали бездельники-ярыжки. От них нигде не было спасу. Где и как они добывали деньги, никто не знал, но каждый день у них начинался с посещения харчевника и непременной кружки хмельного сбитня, а с обеда до самого вечера ярыги обретались в корчме — и тепло, и сытно, и зеленое вино не дорого, и никто взашей не гонит.
Ворон заказал мясные щи, полную миску отварного мяса, стопку блинов с медом количеством двадцать штук, ковригу хлеба, корчагу кваса и четверть хлебного вина. Он никуда не торопился, потому что Бомелиус куда-то уехал вместе с Томасом и наказал ждать его только к завтрашнему дню. Иван подглядел, что они полночи кропали в кабинете лекаря какую-то бумажку, но что в ней было написано, он не знал.
Бомелиус заставил его до утра просидеть возле своих колб и реторт. Ворон должен был следить, чтобы не погасли каганцы, на которых грелись растворы. Но Иван смекнул, что его заперли в лаборатории на ключ из-за предосторожности — чтобы он случаем не выведал какую-то опасную тайну.
«Очень мне хотелось! — думал возмущенный Ивашка. — И хорошо, что я тут сижу. Мне ваши тайны могут стоить головы… А все же, что это там Томас так тщательно выписывал, даже язык высунул от напряжения?»
Он все-таки ухитрился открыть врезной аглицкий замок на двери лаборатории с помощью подручных средств; что-что, а это Ворон умел делать не хуже какого-нибудь ночного татя. Однако дальше гляделок через щель дело не пошло — стол Бомелиуса находился возле книжного шкафа, в дальнем конце кабинета.
Иван лишь отметил, что Томас писал не на бумаге, а на пергаменте. И не только писал, но и что-то рисовал.
Ондрюшка ел так, будто опасался, что у него отнимут миску со щами.
— Да ты, парень, не гони… — рассмеялся Иван и с удовольствием выпил врастяжку чарку водки. — Нам спешить некуда. Посидим, поговорим… Четыре года не виделись.
— М-м… — лишь промычал в ответ Ондрюшка и еще усердней заработал большой деревянной ложкой.
— Изголодал… — Ворон взял из миски говяжий мосол и начал неторопливо обгрызать мясо. — Так ты сейчас, значит, трава перекати-поле…
— Угу…
— Худо, брат, худо. Оно, конешно, дело к весне идет, за весной — лето, теплынь, ну а что потом?
— Не знаю, — честно признался Ондрюшка. — Но только к Кудеяру не вернусь. Он теперь никого не милует.
— Эт точно. Суров стал дюже.
— Ишшо как суров. После того, как ты убег, совсем с цепи сорвался. Пеной брызгал, грозился с тебя кожу содрать. С живого. Непонятно… И до тебя народ уходил из шайки, так ведь промысел-то разбойный добровольный, никто не принуждает. Как пришел, так и ушел. Чем ты так сильно ему насолил?
Ворон криво ухмыльнулся и ответил:
— А он завсегда был ко мне неравнодушен. Считал, что я подсиживаю его.
Но подумал другое: «Заметил, все-таки, Кудеяр пропажу золота… Али ему подсказали? Кто бы это мог быть? Болдырь, точно он. Молод, но хитер, сукин сын. Проныра. В каждую щель готов залезть. Похоже, сакву с дукатами он для себя приберег. А то чего бы ей валяться на возу, в куче барахла…»
— Нет, брат, не потому… — Ондрюшка заулыбался. — Анна на тебя глаз положила, вот он и бесился.
— Брось… — невольно смутился Ворон. — Анна, конешно, видная женщина, но мне чужого не нужно.
— Так ведь бабы всегда до скоромного падки. Поди, приелся ей Кудеяр…
— Ты лучше пей, ешь и поменьше болтай! — рассердился Иван. — Молод ишшо о таких вещах рассуждать.
Ондрюшка покорно кивнул, налил в чарку водки и опрокинул ее в рот одним махом. Крепкая водка вышибла слезу, и Ондрюшка, смахнув ее рукавом, жадно принялся за блины. Он любил сладкое.
А Ворон тем временем думал про Анну. Она и впрямь начала к нему ластиться, но Иван, зная бешеный нрав Кудеяра, не рискнул ответить взаимностью. Отмахнувшись от приятных воспоминаний, он сказал:
— Вот что, Ондрюшка, ходи ко мне в услужение. И сыт будешь, и одет, и крышу над головой заимеешь. Как ты?
Ондрюшка даже поперхнулся от неожиданного предложения. Когда он поднял голову и посмотрел на Ворона, в его глазах вместе со слезой светилась собачья преданность.
— По гроб жизни буду благодарен! — проникновенно ответил бывший разбойник. — Не подведу, клянусь святым крестом!
Ворон сумрачно улыбнулся, наполнил чарки, и они выпили, скрепив тем самым уговор.
Глава 14. След
Пена выплеснулась из котелка и зашипела на горящих поленьях.
— А, чтоб тебя! — воскликнул сухонький дедок, которого звали Никифор Матвеевич.
Он снял пену деревянной ложкой на длинной ручке, отодвинул в сторону несколько жарко пылающих поленьев, и янтарная уха в котелке успокоилась, стала кипеть тихо.
Глеб и Дарья сидели рядышком на бревне и завороженно смотрели на огонь. Рядом неспешно текла Нерль, в реке плескалась рыба, а над лугом на противоположном берегу беззвучно пролетали припозднившиеся утки, торопясь на ночлег. Удивительно тихий и теплый вечер уже набросил свою серебристо-серую вуаль на речной плес, и он отсвечивал булатной сталью.
С Никифором Матвеевичем их свел случай.
— Хочу посмотреть церковь Покрова на Нерли в Боголюбово! — решительно заявила Дарья-Дарина. — Все равно мимо едем.
— Ага, почти мимо… — Глеб скептически покривился. — Есть предложение сделать это в другой раз. Мы должны спешить, чтобы нас не опередили.
— Нет, я хочу сейчас! — Дарья надулась и надолго замолчала.
— Блин! — в конце концов выругался Глеб. — Но это очень опасно! Наши преследователи запросто могут вычислить наш маршрут. Мой «уазик» при всем том чересчур приметен. Сейчас на наших дорогах российские машины в меньшинстве, поэтому их легче запомнить… — Увы, на Дарью разумные доводы не подействовали; она по-прежнему молча глядела в окно с каменным выражением лица, изображая крайнюю степень обиды; и Глеб сдался: — Ладно, чего не сделаешь ради… женщины.
Он едва не сказал «любимой женщины», да вовремя сдержался. Вдруг Дарья поймет его не так, как должно.
Пока они ехали, Глеб придумал ей прозвище — «Штучка». Дарья, по его мнению, была весьма взбалмошной девицей, у которой семь пятниц на неделе. Она словно испытывала его терпение. Даже незлобивый и бесконфликтный характер Тихомирова-младшего уже начал бунтовать. Дочь Борова могла завести любого с полуоборота.
Она то дулась целый час, то щебетала без остановки, да так, что уши закладывало. Несколько раз им приходилось менять маршрут, делать крюки — Дарье обязательно нужно было посмотреть на какой-нибудь архитектурный памятник, которые, благодаря мастеровитым предкам, вырастали в этой местности буквально на каждой горушке как грибы в лесу в урожайный год.
