Сергей Шведов - Грозный эмир
– Ты не веришь в Божий суд, епископ? – вскинул удивленно брови Бернард.
– Просто жалею благородного Пьера, он ни в чем не был виноват.
– Выходит, память к тебе вернулась, Жан, – усмехнулся аббат, – и мне не придется напоминать тебе имена убийц крестоносца Этьена де Гранье?
– Спасибо за ужин, Бернард, – поднялся с места обиженный епископ. – Да пребудет с тобой Господь.
Жана Орлеанского душила ярость, но у него хватило ума не расплескивать ее в сумрачных переходах Сито. Дар речи вернулся к нему уже за воротами аббатства, когда расторопные слуги помогли ему сесть в седло смирного и крепкого коня. Нельзя сказать, что епископ богохульствовал, однако, по мнению Музона, преподобный Жан мог бы воздержаться от некоторых крепкий выражений и не вводить тем самым души своих спутников в смущение. Сам благородный Рауль настолько болезненно воспринял отповедь Бернарда Клевросского, что даже не притронулся к ужину, которым его решил угостить епископ. Что же касается Жана Орлеанского, то на его аппетит не подействовала бы даже епитимья, наложенная папой, а упрямство какого-то там аббата он вовсе не собирался брать в расчет.
– Не стоит впадать в уныние после первой неудачи, шевалье, – наставительно заметил епископ. – Бернард Клевросский популярен среди черни, но ведь не чернь будет решать столь важный вопрос. Обещаю тебе, что устав богопротивного ордена нищих рыцарей не будет утвержден никогда. Вся эта затея благородного Гуго де Пейна развалится в ближайшие месяцы.
Утешения красноречивого епископа произвели на шевалье де Музона некоторое впечатление, но он все-таки отказался от прогулки, предложенной ему преподобным Жаном. Благородного Рауля насторожил игривый тон епископа и его вдруг замаслившиеся глаза. Не хватало еще, чтобы этот распутник бросил тень на безупречную до сей поры репутацию доблестного рыцаря, слывшего благочестивым и смиренным мужем, свято соблюдавшим взятые на себя супружеские обязательства. Преподобный Жан втихомолку посмеялся над своим гостем, но неволить его не стал, опасаясь, что этот лицемер, прибывший из Святой Земли, помешает заслуженному отдыху много потрудившегося прелата. Епископ хоть и считал себя человеком свободных нравов, но приличия соблюдал неукоснительно и если грешил в собственным дворце, то только чревоугодием. Для телесных радостей он выбрал дом вдовы купца средней руки благонравной Шарлоты, нуждавшейся не столько в благословении, сколько в материальной поддержке служителя церкви. Получив причитающуюся плату, вдова сразу же слепла на оба глаза и глохла на оба уха, что как нельзя более устраивало преподобного Жана, любившего этот красивый домик на окраине Труа за уют и почти деревенскую тишину. Здесь епископ мог без помех встречаться с милыми его сердцу людьми, не стесняя себя при этом ни в чем.
– Клод уже приехал? – спросил Жан у слуги, склонившимся в почтительном поклоне.
– Он извещен о вашем желании, монсеньор.
Дабы скрасить ожидание сердечного друга, епископ присел к накрытому столу. И хотя он плотно покушал перед поездкой в дом Шарлоты, все-таки не смог устоять перед соблазном попробовать анжуйского вина, выставленного на стол заботливой хозяйкой. Возможно, этот кубок, опустошенный одним глотком, оказался лишним. Епископа стало неудержимо клонить в сон. Он все-таки успел добраться до спальни, чтобы почти без сил рухнуть на роскошное ложе. Спал преподобный Жан недолго, но проснулся совсем не там, где засыпал. В первую минуту ему показалось, что он видит страшный сон, и епископ в ужасе замотал головой, дабы отогнать от себя видение. Увы, видение не исчезло. Мрачный подвал, освещаемый чадящими факелами, мог вселить ужас даже в храброго человека, что же тут говорить о несчастном Жане Орлеанском, никогда не отличавшемся твердостью сердца. У ног епископа полыхал огонь, а вокруг очага кружил огромный человек в кожаном фартуке с раскаленными щипцами в руках.
– Сразу будем ребра ломать или для начала обойдемся бичеванием? – пробурчал палач, даже не потрудившись повернуться к своей жертве лицом.
Тут только окончательно проснувшийся Жан осознал, что висит на дыбе, голый и беспомощный, и это о его ребрах сейчас ведет речь громила с длинными руками.
– За что? – с трудом разомкнул пересохшие губы епископ.
– А мне все едино, – небрежно бросил палач, поднося алеющие щипцы к самому носу жертвы.
– Я буду кричать! – в ужасе залепетал Жан.
– Все кричат, – спокойно отозвался мучитель.
– Я – епископ! – возопил несчастный. – Я – служитель божий!
– Раньше надо было думать.
И хотя щипцы еще не прикоснулись к телу епископа, тот заверещал как заяц, пронзенный стрелой охотника. Палач посмотрел на свою жертву с видимым интересом – сначала на лицо, потом перевел взгляд ниже.
– Тебя ведь Флорой зовут?
– Жаном, – запротестовал епископ, пытаясь освободиться. – Ты что, не видишь?
– Темно, – задумчиво проговорил палач. – Да и какая разница.
– Но я же ни в чем не виновен! – закричал епископ, захлебываясь в слезах. – Как я сюда попал?
– Это ты у меня спрашиваешь? – удивился палач. – Сам должен знать. Без причины на дыбу не вздергивают. Если висишь, то, значит, виновен. Может тебя сначала ступнями в жаровню опустить?
– Зачем же, – взвизгнул епископ. – Я все скажу!
– Мне без надобности, – покачал головой палач. – Всех не переслушаешь.
– Я заплачу! Я отдам тебе все, что у меня есть!
– Молись лучше, – посоветовал громила. – Иным помогает.
Жан Орлеанский дошел до такой степени отчаяния, что едва ли не в первый раз в своей жизни воззвал к Богу. Это случилось в том самый момент, когда раскаленный щипцы уже почти коснулись его трепещущего в ужасе тела. И Бог откликнулся на призыв епископа. Два ангела, облаченные в белые котты, спустились с небес, дабы помочь ни в чем не повинному человеку избежать пытки, а возможно и смерти. От всего пережитого Жан почти потерял сознание. Его сняли с дыбы и поместили в горячую воду, смывая грязь и нечистоты с одеревеневшего тела. И только потом отнесли на ложе.
– Флора? – спросил один из ангелов, тот что был повыше ростом и пошире в плечах.
– Жан, – пискнул потрясенный всем пережитым епископ.
– Выходит, мы с тобой ошиблись, Антуан, – вздохнул рослый.
– Ошиблись, Томас – огласился второй, с нежным как у женщины лицом. – Придется вернуть его Жаку.
– Нет, – в ужасе закричал несчастный. – Я сделаю все, что вы прикажите.
– Считай, что мы посланы провидением, дабы оградить тебя от роковой ошибки, которую ты мог бы совершить. Нельзя безнаказанно перечить делу, угодному Господу. Гордыня даже более серьезный грех, чем содомия.
– Речь идет об ордене? – догадался епископ. – Я согласен! Я согласен на все.
Антуан де Мондидье и Томас де Марль ангелами не были, более того, они явили себя грешниками, не меньшими, чем преподобный Жан. Вслед за ужасом впадающий в соблазн служитель церкви испытал блаженство, правда, отнюдь не райское, но в его положении, увы, не приходилось выбирать.
Собор начался нервно. Святые отцы никак не могли прийти к соглашению по очень важному для всего христианского мира вопросу. Уже выступили аббат Бернард Клевросский и епископ Парижский, горячо ратовавшие за одобрение устава рыцарей, а умиротворение так и не наступило. Папа Гонорий, человек немолодой и от природы вспыльчивый, начал терять терпение, ибо многочисленные миряне, собравшиеся под сводами храма в качестве зрителей, уже успели выразить неодобрительным гулом свое отношение к развернувшейся между клириками дискуссии. Среди противников ордена особой непримиримостью выделялись два человека, аббат Адальберт и епископ Орлеанский. Но если аббат уже успел выплеснуть на магистра Гуго де Пейна весь сарказм, отпущенный ему Богом, то преподобный Жан пока отмалчивался, готовясь, судя по всему, обрушить на головы оппонентов свои несокрушимые аргументы. Благородный Гуго отверг все обвинения в корыстолюбии с негодованием. Он напомнил собравшимся, что все рыцари, вступившие в орден, отказались в его пользу от имущества, принадлежащего им по праву. Благородные шевалье без колебаний пожертвовали замки и земли на благое дело защиты Гроба Господня. Теперь им осталось только отдать жизни в борьбе с мусульманами, чтобы доказать маловерам чистоту своих помыслов.
– Каждый из нас беднее тех несчастных, что сейчас просят милостыню у стен этого храма, но все вместе мы будем богаты милостью божьей и благословением святой матери церкви. Милость божья всегда с нами, и теперь от вас, святые отцы, зависит, будет ли простерта над нищими рыцарями Христа длань папы Гонория, или мы останемся без его благословения сиры и босы перед сонмищем врагов истинной веры. Освобожденный Иерусалим взывает к вам, прелаты, моими устами. Так почему же вы отворачиваетесь от нас, гася надежду в благородных сердцах?!
