Джоанн Харрис - Евангелие от Локи
Змеюшка зашипела и снова плюнула, собрав побольше яда.
А Сигюн продолжала:
– Бедный мой ангел! Тебе, должно быть, ужасно неудобно! Но все-таки теперь я рядом, так что постарайся просто не двигаться, иначе сам себе сделаешь больно.
Из моих глаз все еще ручьем текли слезы – скорее всего, от боли. А может, то были слезы благодарности? На мгновение надежда на освобождение вновь вспыхнула в моей душе, и я вполне искренне сказал:
– Ох, Сиг, как я рад, что ты здесь! Я был тебе таким отвратительным мужем, но теперь все будет иначе, обещаю. Ты только сними с меня эти цепи. Пожалуйста!
– Ах, Локи! – Сигюн грустно на меня посмотрела. – Ты такой милый! И я, конечно же, тебе верю. Вот только отпустить тебя не могу.
– Но почему?
– Потому, дорогой, что на это есть серьезная причина. Каждый преступник должен быть наказан. И потом, если я тебя отпущу, я сильно разочарую Одина и всех остальных.
В кои-то веки я просто слов не находил, чтобы ей ответить.
– Почему? – тупо повторил я.
Сигюн улыбнулась сквозь слезы; на ее нежном, любящем лице застыло неколебимое выражение.
– Но ведь Бальдра убил действительно ты, – сказала она. – Из-за этого Один и наших мальчиков убил[80]. Так что в определенном смысле ты и в их смерти тоже виноват.
Я запаниковал.
– Нет, за их смерть я не в ответе, Сигюн! Прошу тебя, выпусти меня на свободу!
– Перестань дергаться. Ты разобьешь чашу.
Не веря собственным ушам, я посмотрел на нее. Вид у нее был совершенно безмятежный; она даже ничуть не была расстроена. Неужели после смерти сыновей она окончательно помешалась? А может, по глупости своей была просто довольна, что все складывается так, как ей втайне и мечталось, – теперь я навсегда в ее власти и совершенно беспомощен?
– Я принесла немного пирога с фруктами, если потом ты захочешь перекусить, – сказала она. – Но могу и прямо сейчас отрезать тебе кусочек. Хочешь?
– Пирог? – удивился я. – Ты принесла пирог?
– Ну, мне, например, пирог всегда помогает настроение исправить, – пояснила Сигюн. – Этот я испекла с вишнями и миндалем. Твой самый любимый!
– Послушай, Сиг, послушай, пожалуйста! Ты должна меня выпустить!
– Ничего я не должна. И никуда я тебя не отпущу. – Она поджала губы. – Не серди меня, не то мне придется уйти, чтобы немного нервы успокоить. А если я уйду, то держать миску будет некому. Вот змеюшка обрадуется!
Я посмотрел вверх: сквозь толстое стекло миски ужасающе просвечивали ядовитые клыки проклятой «змеюшки».
Эта тварь просто глаз с меня не сводила. Только и ждала, когда Сигюн придется встать и вылить из чаши яд. Собственно, чаша была уже на четверть полна.
Сколько минут пройдет, прежде чем чаша наполнится до краев? Сколько минут до того мгновения, когда змея, поднакопив яда, снова ринется в атаку? Сколько минут мне осталось до нового приступа нестерпимой боли?
Наказание, разумеется, бессмысленно. Оно не останавливает преступление, не отменяет прошлое, не заставляет преступника сожалеть о содеянном. На самом деле проку от наказания никакого – это пустая трата времени и причинение ненужных страданий. Возможно, именно поэтому оно лежит в основе столь многих мировых религий. Я вдруг вспомнил пророчество оракула:
…И схож с зловещим Локи он обличьем.Одна Сигюн его страданья облегчает.
О боги! А мне-то казалось, что ничего хуже этой змеи быть не может! Но существовать до конца света вот так, слушая болтовню Сигюн, поедая ее фруктовый пирог и напряженно следя за змеей сквозь толстое, в пузырях, стекло кухонной миски…
Я попытался пустить в ход последний, довольно жалкий прием.
– Прошу тебя, Сигюн! Ведь я же люблю тебя…
Вот ведь до чего я дошел! Вот как мне стало жаль себя! Вот как низко я пал! Я даже решился использовать волшебное слово «любовь» применительно к моей жене…
А Сигюн опять улыбнулась и с нежностью произнесла:
– Ах, Локи, какой ты милый! – И я понял, что и последний мой гамбит оказался неудачным. Этими словами я, точно печатью, скрепил собственную судьбу: теперь Сигюн получила меня именно таким, каким всегда и хотела: отчаянно нуждающимся в ее помощи, страдающим от боли и бессилия – то есть пребывающим полностью в ее власти.
Глаза ее были полны слез, и голос звучал так ласково, когда она сказала:
– Ах, Локи, дорогой мой, я тоже тебя люблю и буду очень хорошо о тебе заботиться!
Урок одиннадцатый. Спасение
Никогда не пренебрегайте тем, что напечатано мелким шрифтом.
ЛокабреннаПоследовавший за этим период был странным, долгим и мучительным. Я был то ли наполовину жив, то ли наполовину мертв, и трудно сказать, как долго продлилось это состояние; мне казалось, что целую вечность; да, это была целая вечность страшной тоскливой скуки, прерываемой лишь короткими, но невыразимо мучительными страданиями.
Надо отдать Сигюн должное: она старалась делать все, что было в ее силах, хотя и была, несомненно, не в своем уме. Во всяком случае, она оказалась совершенно невосприимчивой и к моим мольбам, и к моей лести. Однако она действительно делала все, что могла, чтобы помочь мне перетерпеть это наказание.
В основном ее помощь заключалась в том, что она не давала яду нашей Змеюшки, как мы оба стали называть распроклятую змею, попадать мне в глаза и на лицо. И все же время от времени ей приходилось вставать и опустошать миску, в которой скапливался яд, и тогда зловредная тварь старалась отыграться. Или же змея выбирала такие моменты, когда Сигюн пыталась хоть чем-то меня накормить или дать напиться, или же ей просто нужно было отойти в сторонку, чтобы «попудрить носик». В результате я почти постоянно был голоден, изнывал от жажды, страдал от боли или же испытывал все эти «удовольствия» одновременно.
Сигюн говорила со мной тоном нянюшки, имеющей дело с капризным ребенком. Впрочем, она и с нашей Змеюшкой говорила примерно так же и обоих нас уговаривала «никогда больше так не делать», а порой даже читала нам маленькие лекции, призывая «хорошо себя вести». Иной раз она, правда, жалостливо вздыхала, видя мои страдания, но ни за что не соглашалась освободить меня от оков. Теперь я был окончательно убежден в том, что Сигюн, несмотря на разнообразные жалобы, чувствует себя совершенно счастливой. Наконец-то я оказался полностью в ее распоряжении, и она явно не собиралась никуда меня отпускать.
Время шло. Не знаю, сколько его уже прошло, когда между этими повторяющимися пытками я даже научился понемножку спать. Кроме Сигюн ко мне так никто больше и не пришел, и в душе моей совсем погасла надежда на то, что в один прекрасный день Один все-таки смилостивится и освободит меня. Впрочем, как оказалось, именно он поспособствовал некоторому облегчению моей участи; Сигюн рассказала, что это Один разъяснил ей, как меня найти, и разрешил помогать мне любым доступным ей способом. Но от этого мне, пожалуй, было только хуже. Значит, Один, сам же меня сюда и поместивший, теперь проявлял заботу? А может, его терзало чувство вины? Но ведь он так ничего больше для облегчения моей участи и не сделал!
Этого слишком мало, думал я. И ему слишком поздно испытывать раскаяние. Неужели он ожидает, что я стану его благодарить? Нет, теперь я не чувствовал к нему ничего, кроме ненависти. И к нему, и ко всем его асам. Когда я освобожусь – а я поклялся, что непременно сделаю это! – я заставлю их расплатиться за то, что они со мной сделали. А после этого я вытащу из источника окаменевшую голову Мимира и пинками загоню ее на край света, а там закопаю так глубоко в землю, как асы закопали меня.
Ну, мечтать никогда не вредно. Мечты и сны – вот что поддерживало меня в те короткие промежутки, когда я почти не испытывал этой ужасной боли. Да и река Сновидений была от меня так близко; до нее, казалось, можно дотянуться рукой. Я слышал по ту сторону скалы, под которой я лежал, шум ее магических вод, которые несли свой эфемерный груз из потустороннего мира в мир наземный… Прощальный дар Скади преследовал двойную цель. Во-первых, ей просто доставляло наслаждение то, что я жестоко страдаю. Во-вторых, этими страданиями, как я подозревал, она рассчитывала погасить в моей душе всякие мысли о побеге. И правда, думать удается не так уж много, когда глаза у тебя жжет, как огнем, когда ты слепнешь от боли, когда единственное, чего тебе хочется, это заставить боль хоть ненадолго затихнуть. Но Сигюн, в общем, удавалось обеспечивать мне довольно длительные перерывы между атаками мерзкой змеюки, и в эти благословенные мгновения я ухитрялся обрести ясность ума, и мысль моя тут же снова начинала работать.
Я без конца, снова и снова, восстанавливал в памяти слова оракула. Особенно ту часть пророчества, которая касалась меня самого. Эти слова я помнил отчетливо:
Я вижу пленника в подземном царстве.Кишками сына Нари он опутанИ схож с зловещим Локи он обличьем.Одна Сигюн его страданья облегчает.
Сперва я решил, что Сигюн упомянута только потому, что только она и могла бы остаться верна мне и моим интересам. Но теперь я понял, что оракул имел в виду некую, куда более буквальную истину насчет мужа и жены, которые, как в Библии, обязаны прилепиться друг к другу; было совершенно очевидно, что отныне и до конца времен я и впрямь прилеплен к жене своей. Но больше ничего от нее ожидать не приходилось. И я снова и снова вспоминал слова Мимира, пытаясь обнаружить, нет ли в этом пророчестве некой лазейки, напечатанной, так сказать, мелким шрифтом.
