Стивен Кинг - Колдун и кристалл
Западный торец занимали карточные столы. За одним, уткнувшись в зеленое сукно, спали двое пьяниц, соприкасаясь вытянутыми руками. Над ними на стене висела картина, изображающая Артура, великого короля Эльда, верхом на белом жеребце. Подпись (странная смесь низкого наречия и Высокого Слога) гласила: В ИГРЕ КАРТАМИ ЖИЗНИ ОБХОДИСЬ ТЕМИ, ЧТО У ТЕБЯ НА РУКАХ.
Стену за стойкой бара, что тянулась вдоль салуна, украшал чудовищный охотничий трофей с переплетением рогов и четырьмя сверкающими глазами. Местные завсегдатаи «Приюта» называли его Сорви-Голова. Никто не мог сказать, почему. Какой-то остряк натянул на пару роговых отростков презервативы. На стойке, аккурат под Сорви-Головой, лежала Красотуля, одна из танцовщиц и проституток «Приюта». Юные годы Красотули остались в далеком прошлом, и со дня на день она могла потерять место работы: вместо того чтобы ублажать мужчин в комнатках наверху, ей предстояло проделывать то же самое снаружи, в темном проулке за «Приютом». Она развалила свои пухлые ляжки, одна нога свешивалась по одну сторону стойки, другая – по вторую. Между ними стойку вытирала ее грязная юбка. Красотуля сладко посапывала, изредка у нее подергивались ноги и толстые пальцы рук. Если не считать храпа, сопения и посвиста горячего летнего ветра, в салуне слышался только один негромкий звук – шелест переворачиваемых карт.
У дверей, выводящих на Главную улицу Хэмбри, стоял отдельный маленький столик. Именно за ним сидела Корал Торин, хозяйка «Приюта путников» (и сестра мэра), когда покидала свой люкс, чтобы «погулять в компании». Если она и спускалась в салун, то рано, когда заказывали больше стейков, чем виски… и возвращалась к себе, когда Шеб, пианист, начинал наяривать на своем расстроенном инструменте. Мэр никогда не появлялся в салуне, хотя все знали, что ему принадлежит не менее половины капитала «Приюта». Клану Торинов нравились деньги, которые приносило это заведение. Чего они не любили, так это лицезреть его после полуночи, когда насыпанные на пол опилки начинали намокать от разлитого пива и разбрызганной крови. В Корал, однако, еще сохранялась та жилка, за которую двадцать лет назад ее прозвали «бесенком». Была она помоложе своего брата-политика, не такая тощая, с большими красивыми глазами. Никто не смел сесть за ее столик в часы работы салуна, Крикун тут же разбирался с теми, у кого возникало такое желание, но салун давно закрылся, поздние посетители или разошлись, или поднялись наверх, Шеб свернулся калачиком и уснул у стены за пианино. Мальчик-дебил, который прибирался в салуне, отбыл в два часа ночи (под оскорбительные крики и брошенные вслед пивные кружки: так его провожали всегда; почему-то парня особенно невзлюбил Рой Дипейп), чтобы вернуться в девять утра и готовить салун к следующей веселой ночи. А пока салун находился в полном распоряжении мужчины, сидевшего за столиком госпожи Торин.
Он уже разложил пасьянс и теперь, держа в левой руке остатки колоды, переворачивал карты, укладывая красные на черные, черные на красные, чтобы в итоге получить «Придворный квадрат». Когда он брал карты, по одной, татуировка на его правой руке приходила в движение. Казалось, что гроб дышит, его крышка приподнимается и опускается. Раскладывал пасьянс мужчина в возрасте, поплотнее мэра или его сестры, но не толстый. Длинные седые волосы падали ему на плечи. Лицом он сильно загорел, а вот шея, похоже, солнца не терпела: кожа там лезла и шелушилась. Кончики длинных седых усов свисали чуть ли не до подбородка. Псевдострелецкие усы, так называли их многие, но только не в присутствии Элдреда Джонаса. Носил он белую шелковую рубашку, а револьвер с черной ручкой покоился у него на бедре. С первого взгляда его большие красноватые глаза казались грустными. Второй, более пристальный, показывал, что они чуть слезятся. А вот эмоций в них было не больше, чем в глазах Сорви-Головы.
Он открыл туза треф. Который никуда не ложился.
– Черт бы тебя побрал. – Голос его дрожал, как у человека, который вот-вот расплачется. Голос идеальным образом соответствовал покрасневшим влажным глазам. Мужчина смешал карты.
Прежде чем он успел перемешать колоду, наверху открылась и мягко закрылась дверь. Джонас положил карты на стол, его рука легла на рукоятку револьвера. Потом, узнав звук шагов Рейнолдса, идущего по галерее, он разжал пальцы и вместо револьвера вытащил из-за пояса табачный кисет. На ступенях появилась пола плаща, с которым не расставался Рейнолдс, а потом и он сам. Рейнолдс только что умылся, и его рыжие волосы курчавились над ушами. Мистер Рейнолдс придавал немалое значение собственной внешности, но почему нет? Столько жарких пещер, в которых побывал его «молодец», Джонас не видел за всю свою жизнь, а ведь он был вдвое старше Рейнолдса.
Рейнолдс прошел мимо стойки, на ходу ущипнул Красотулю за пухлую ляжку, потом направился к столику, за которым Джонас раскладывал пасьянс.
– Добрый вечер, Элдред.
– Доброе утро, Клей. – Он раскрыл кисет, достал бумажку, насыпал на нее табак. – Покуришь?
– С удовольствием.
Рейнолдс выдвинул стул, развернул его, сел, положив руки на спинку. Когда Джонас протянул ему сигарету, Рейнолдс покрутил ее тыльной стороной пальцев, старый трюк стрелков. Большие охотники за гробами знали множество подобных трюков.
– Где Рой? С Ее святейшеством? – В Хэмбри они жили уже второй месяц, и за это время Дипейп проникся страстью к пятнадцатилетней проститутке, которую звали Дебора. Ее кривые ноги и привычка щуриться, когда она смотрела вдаль, навели Джонаса на мысль, что в предках у нее одни ковбои, но выяснилось, что вела она себя, как аристократка. Вот Клей и начал называть ее то Ваше святейшество, то Ваше величество, а иногда, в сильном подпитии, Коронованной шлюшкой Роя.
Рейнолдс кивнул.
– Он от нее пьянеет.
– Ничего страшного, он не облюет нас из-за маленькой говнюшки с прыщами на сиськах. Она же абсолютно неграмотная, не знает даже, какие буквы в слове «кот». В таком простейшем слове! Я спрашивал.
Джонас свернул вторую сигарету, извлек серную спичку, зажег ее о ноготь. Дал прикурить Рейнолдсу, потом прикурил сам.
Маленький щенок пролез под дверьми салуна. Мужчины курили, наблюдая за ним. Щенок пересек зал, понюхал блевотину в углу, начал есть. Пока он закусывал, обрубок хвоста мотался взад-вперед.
Рейнолдс кивнул на живой пример того, что в жизни надо обходиться теми картами, что у тебя на руках.
– Должен сказать, щенок это понимает.
– Едва ли, – пожал плечами Джонас. – Собака – она и есть собака. Неразумная тварь. Двадцать минут назад кто-то прискакал. Потом ускакал. Один из нанятых нами соглядатаев?
– А ты ничего не упускаешь, не так ли?
– Нет смысла упускать, нет смысла. Я не ошибся?
– Нет. Парень работает на одного из арендаторов в восточном конце Спуска. Он видел, как они приехали. Трое. Молодые. Совсем дети. – Рейнолдс произнес это слово на манер северных феодов, затянув среднюю согласную: дет-ти. – Беспокоиться не о чем.
– Постой, постой, вот этого мы как раз не знаем. – Голос Джонаса старчески дрожал. – Не зря говорят, что у молодых зоркий глаз.
– Молодые видят то, на что им указывают, – возразил Рейнолдс. Щенок, облизываясь, затрусил мимо. Рейнолдс пинком помог ему побыстрее оказаться за дверью. Щенок отчаянно завизжал, чуть не разбудив Крикуна. Пальцы его разжались, из них выпала игральная карта.
– Может, да, может, нет, – не согласился с ним Джонас. – Во всяком случае, они из Альянса, сыновья владельцев больших поместий чуть ли не из Нью-Канаана, если Раймер и этот болван, у которого он работает, ничего не перепутали. Сие означает, что нам нужно соблюдать предельную осторожность. Ходить тихонечко, как по яичной скорлупе. Нам предстоит пробыть здесь никак не меньше трех месяцев. И этот молодняк, возможно, будет постоянно тереться рядом, пересчитывая то, другое, третье и записывая все на бумагу. Счетоводы нам совершенно ни к чему. Тем, кто занимается снабжением, они только мешают.
– Да перестань! Это же просто ширма. Наказание за шалопайство. Их папашки…
– Их папашки знают, что Фарсон захватил весь юго-восток и сейчас на коне. Скорее всего известно это и мальчишкам. Они понимают, что речь идет о выживании как Альянса, так и его гребаных венценосцев. Не знаю, Клей, как все повернется. С такими, как эти, никогда не знаешь, какой фортель они могут выкинуть. По меньшей мере они могут серьезно отнестись к поручению, чтобы загладить свою вину перед родителями. Мы многое поймем, когда увидим их, но одно я могу сказать тебе прямо сейчас: мы не сможем приставить дуло револьвера к их головам и покончить с ними, как со сломавшей ногу лошадью, если они увидят лишнее. Их папашки, возможно, сердятся на них, пока они живы, но, думаю, к мертвым воспылают самой нежной любовью. Так уж устроены отцы. Мы не можем допустить, чтобы на нас пала хоть тень подозрения. Ни в коем разе.
