Рик Янси - Ступени, ведущие в бездну
– Шага дальше не сделаю, пока ты не скажешь мне…
Я обернулся.
– Хорошо! Я хотел, чтобы это был сюрприз, однако я ваш верный слуга, мисс Бейтс – и его тоже, – и вообще всеобщий верный слуга, как я уже неоднократно доказывал, в том числе, убив Кернса. Особенно убив Кернса… Это нечто особенное, уникальное, единственное в своем роде, драгоценное – ну, по крайней мере, для монстролога, – самая большая гордость Уортропа на сегодняшний день. Он выставит его на специальной ассамблее ежегодного конгресса. А что он сделает с ним потом, один бог знает.
– Что же это? – она затаила дыхание. Порозовела. Привстала на цыпочки. Никогда она не была так прелестна.
Ей, как и мне, как и вам, было ведомо неодолимое желание, безнадежное отвращение-притяжение безликой, безыменной твари, что зовется Das Ungeheuer.[1]
Которого мы так жаждем, и которое отталкиваем от себя. Которое есть мы и одновременно не-мы. Которое было задолго до нас и будет еще долго после нас.
Я протянул руку.
– Входи и смотри.
Часть вторая
Глава первая
Входи и смотри.
Мальчик в поношенной шапчонке на два размера меньше и высокий мужчина в белом запачканном халате, голый подвальный пол и стеклянные банки с янтарного цвета жидкостью, подвешенные к потолку. Длинный металлический стол и инструменты на крючках и сверкающих подносах, разложенные в строгом порядке, точно столовые приборы.
– Здесь я провожу почти все время, Уилл Генри. Ты будешь приходить сюда только со мной или с моего особого разрешения. Главное правило, которое тебе надлежит усвоить: если что-то шевелится, не трогай. Сначала спроси. Всегда прежде спрашивай… У меня есть кое-что для тебя. Это рабочий передник твоего отца, с большим пятном, следом от работы. Пока он тебе велик, так что осторожнее, не споткнись. Ничего, скоро подрастешь.
На рабочем столе в большой банке что-то шевелится, извивается. Что-то пучеглазое. Вислогубое. Когтистое. Острые когти скребут по стеклу изнутри.
– А что вы тут делаете?
– Что делаю…? – Он явно озадачен. – А что тебе рассказывал отец?
«Я много где побывал, Уилл. Я видел чудеса, которые в силах представить лишь поэт».
Пучеглазая тварь в банке смотрит на меня и скрипит, скрипит по стеклу своими когтями.
И высокий человек в запачканном белом халате отвечает сухим лекторским тоном, точно обращаясь к аудитории единомышленников в таких же запачканных белых халатах:
– Я ученый. Сфера моих научных интересов охватывает причудливую тихую заводь натурфилософии, называемую аберрантной биологией, но более известную как «монстрология». Я удивлен тем, что отец тебе ничего не говорил.
«Доктор Уортроп великий человек, занятый великим делом. И я никогда не отвернусь от него, даже если сам ад будет грозить мне своими огнями».
– Вы охотник за чудовищами, – сказал я.
– Ты меня не слушаешь. Я ученый.
– Который охотится на монстров.
– Который занимается изучением редких и, да, довольно-таки опасных видов, в целом неблагожелательно настроенных к человеку.
– Монстров.
Шр-р-р, шр-р-р, – царапается тварь в банке.
– Это условный термин, часто употребляемый не вполне корректно. Я исследователь. Я тот, кто приносит свет в доселе неосвещенные места. Я борюсь с тьмой, чтобы другие жили при свете.
А тварь в банке с безнадежным упорством ищет выход из своей стеклянной тюрьмы.
Шр-р-р, шр-р-р.
Глава вторая
В крошечном алькове, куда он пихнул меня, точно коробку с ненужным барахлом, наследством дальнего родственника, совсем не было света. Помню, как я умолял отца взять меня в путешествие с великим Пеллинором Уортропом, чтобы я тоже мог причаститься к «великому делу» и своими глазами увидеть чудеса, «которые может представить лишь поэт». Но в первые месяцы, проведенные в его доме, я не увидел ничего ни грандиозного, ни чудесного. Зато адских огней хватало.
Все начиналось, когда я погружался в прерывистый сон. Сначала я долго скулил в полной темноте, зная, что едва я начну забываться сном, истощенный своим неизбывным горем, мне явятся родители и будут танцевать среди языков пламени, и тогда он, точно подгадав, завопит высоким, пронзительным, полным ужаса голосом:
– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!
И я выскочу из своего закутка, скачусь по лестнице в темный холл и, продирая опухшие от слез глаза, ввалюсь в его спальню.
– А вот и ты! – Чиркает спичка; вспыхивает лампа у кровати. – Что? Что ты на меня так уставился? Разве твои родители не говорили тебе, что это невежливо?
– Вам что-то нужно, сэр?
– Нужно, мне? Нет, ничего мне не нужно. А почему ты спрашиваешь? – И он тычет пальцем в стул около кровати. Я опускаюсь на него, в висках у меня бухает, голова клонится. – Что с тобой такое? Ты ужасно выглядишь. Тебе плохо? Джеймс никогда не говорил, что ты болезненный ребенок. Ты болен?
– Кажется, нет, сэр.
– Кажется? Любой дурак точно знает, болен он или нет. Сколько тебе лет, кстати?
– Почти одиннадцать, сэр.
Он хмыкает, оглядывает меня с головы до ног.
– Хм, какой-то ты мелкий.
– Зато быстрый. Я самый быстрый игрок в моей команде.
– Команде? Какой еще команде?
– По бейсболу, сэр.
– По бейсболу! Так ты любишь спорт?
– Да, сэр.
– А что ты еще любишь? Охоту?
– Нет, сэр.
– Почему же?
– Папа все обещает взять меня… – Я умолкаю, спотыкаясь об это обещание, которому не суждено сбыться. Уортроп сверлит меня взглядом, его глаза горят странным, пугающим огнем, идущим как будто из глубины его существа. Он спрашивал меня, не болен ли я, а сам похож на больного: темные круги под глазами, впалые щеки, щетина.
– Зачем ты плачешь, Уилл Генри? Думаешь, твои слезы вернут их?
Слезы без всякой пользы текли по моим щекам, сухим, как стигийские русла. Я едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею в надежде, что он меня утешит. В напрасной надежде. А ведь это было так просто.
Я не понимал его тогда.
Я и сейчас его не понимаю.
– Собери волю в кулак, – сказал он мне тогда строго. – Заниматься монстрологией – это не бабочек коллекционировать. Если хочешь остаться со мной, то должен привыкнуть к таким вещам. И к чему похуже тоже.
– Я останусь с вами, сэр?
Его взгляд проникал до костей; я хотел отвести глаза; я не мог их отвести.
– А чего ты хочешь?
Моя нижняя губа задрожала.
– Мне некуда больше идти.
– Не надо жалеть себя, Уилл Генри, – сказал он, человек, чья жалость к себе самому по накалу могла сравниться лишь со страстями в опере. – В науке нет места ни жалости, ни горю, ни другим сантиментам.
И мальчик ответил:
– Но я же не ученый.
На что взрослый возразил:
– А я не нянька. Итак, чего ты хочешь?
Сидеть за столом с матерью. Вдыхать теплый запах остывающего пирога. Смотреть, как она прячет выбившуюся прядку волос за ухо. Слышать ее голос: «Рано еще, Уилли, подожди, пока остынет; рано». И чтобы весь мир вокруг, до последнего дюйма, пах яблоками.
– Я могу отослать тебя обратно, – продолжал он; это было предложение, это была угроза. – Полагаю, что во всей Северной Америке вряд ли найдется человек, столь же мало приспособленный к воспитанию ребенка, как я. Для меня взрослые, и те невыносимы, а детей я вовсе не считаю людьми. Я способен на самое ужасное зло из всех возможных: случайно проявленную доброту. Меня нельзя назвать человеконенавистником, скорее наоборот, но антоним человеконенавистничества вовсе не любовь.
И он хмуро улыбнулся, глядя на мое озадаченное лицо. Он знал – наверняка знал! – что несчастный малыш перед ним не в состоянии понять его слова. Он, терпеливый садовник, опускал в землю семена, которым суждено дать всходы лишь через несколько лет. Зато их корни уйдут глубоко в землю, засуха, наводнения и морозы будут им не страшны, а годы спустя они дадут обильный урожай.
Ибо горечь не завидует радости. Горечь находит удовольствие в своем истоке. Он потерял мать в еще более раннем возрасте, чем я, и был отвергнут холодным и жестоким отцом. Так что монстролог хорошо понимал мою потерю. Он сам от нее страдал.
Он нашел себя во мне.
И меня в себе.
Время – прямая линия.
Но мы – круги на воде.
Глава третья
19 сентября 1911 года
«Дорогой Уилл,
Я не стал бы тебе писать, если бы благополучие твоего бывшего нанимателя не причиняло мне беспокойства. Как тебе известно, со времени твоего последнего визита я навещаю его регулярно. Боюсь, что его состояние изменилось к худшему».
Голый сук, серое небо, мертвый лист. И старый дом, светящий окнами в мрачных сумерках.
Я заколотил в дверь.
– Уортроп! Уортроп, это я, Уильям. – И тут же внутри раздался стон:
– Уилл Генри!
«Я бы не беспокоил тебя, если бы состояние его здоровья не внушало мне тревогу».
Холодный ветер, паутина, окна в корке грязи, покоробившиеся деревянные рамы цвета пепла. Он что, замуровался в подвале? Или лежит наверху, без сил? Я порылся в кармане в поисках ключа. И чертыхнулся: похоже, я забыл его в Нью-Йорке.
