Рик Янси - Ступени, ведущие в бездну
Глава вторая
Он вышел и закрыл за собой дверь. Скрип половиц под его ногами стих. Он пошел не к себе; это я понял. Может, вернулся в гостиную – посидеть, подумать в темноте, в своей естественной среде обитания. А у меня внутри все кипело; я забыл и про головокружение, и про тошноту. Я не думал, что я прав; я знал это точно. Он солгал мне, он, всегда называвший ложь худшим видом глупости. Более того: он исказил факты, чтобы оправдать опасность, которой подвергалась тогда Лили, и бойню, которая последовала потом. Если бы я с самого начала знал правду, Компетелло и его люди были бы сейчас живы, фон Хельрунг тоже. Его обман – вот что было чудовищно, а не то, что натворил я. Нет, даже не это, – в конце концов, вся нагроможденная им ложь была лишь порождением его ни с чем не сравнимого эгоизма и всегдашней готовности ставить чудовищ выше людей. О том, что он тщеславен, надменен и лишен нормальных человеческих чувств, я знал всегда. Но я не подозревал, что он до такой степени порочен.
Половицы опять заскрипели. Он ушел к себе. Прошла минута, пять минут. И вот скрип раздался снова, но теперь тихий, осторожный, как будто он крадучись выходил в коридор. Я сбросил одеяло и пошел к шифоньеру поискать какой-нибудь одежды. Комната кружилась; я едва не потерял равновесие. Сказались несколько дней без пищи.
Я знал, куда он направляется – или думал, что знаю. А если он идет не туда, то туда пойду я. Я не сомневался, что раскрыл его тайник. Я найду его, отрублю его мерзкую башку и засуну в его лживую пасть.
Единственное, чего я не понимал, это почему он не сознался во всем. Какая теперь разница?
– Мерзавец, – бормотал я. – Злобный негодяй!
Ночь выдалась морозная. В спешке я забыл надеть пальто. Сунув руки в карманы брюк и подняв плечи, я шел вперед, городские огни у меня над головой затмевали звезды. Перед глазами у меня плыло, мысли разбегались. В Нью-Йорке улицы никогда не бывают пустынны, даже ночью. Вот и мне попадались навстречу мусорщики в белых халатах; компании подвыпивших моряков, которые слонялись в поисках открытого бара; карманники, следовавшие за ними по пятам; шлюхи, которые поджидали их, подпирая углы; страдающие бессонницей бездомные, которые копошились в мусорных баках; полицейский, обходящий свой участок.
Темные дома скрывали горизонт; край мира был отсюда не виден. Моя жертва ждала меня впереди, невидимая, как горизонт, который она охраняла: в Египте, как я уже говорил, его звали Михос, и его священной задачей было удержать меня от падения с края диска.
В здание Общества я вошел через боковую дверь, которой мы с Лили воспользовались в день бала. Черный смокинг, фиолетовое платье, локоны цвета воронова крыла, и вот ее нет, она снова в Англии, да и кому какое дело? Черт с ней. Однако чего-то не хватает. Раньше оно было, а теперь исчезло. Нет, Лили. Все на месте. Я весь здесь. Я цел. Я – человек, эволюционирующий в микрокосм. Кокон лопается, амниотическая жидкость сочится из трещины, открывается янтарный глаз и, не мигая, смотрит на мир без теней.
А вот и лестница, узкая, темная, серпантином уходящая вглубь, как в уортроповском сне. Но там, внизу, кто-то уже зажег газовые рожки, так что меня встречает пробивающийся снизу рассеянный свет. Чулан Чудовищ, Дом Монстров, Кодеш Хакодашим, Святая Святых, а Исааксон говорил: «Когда-нибудь ты станешь здесь экспонатом».
Голоса несутся по пыльным коридорам, огибая углы, просачиваясь между контейнерами и ящиками, которые составлены шаткими штабелями вдоль стен, слова расплывчаты и неясны, говорят двое, мужчины, один точно Уортроп, второй не так узнаваем, хотя и смутно знаком. Подходя ближе, я замедляю шаг. Теперь я слышу еще что-то – кого-то – тихое мяуканье, вернее, стоны: стонет человек, которому больно.
И тут же голос Сэмюэля Исааксона спрашивает:
– Долго еще?
Уортроп отвечает:
– Точно сказать нельзя. Часы, может быть, дни… это может случиться через несколько минут; а может и вовсе не случиться. Дайте мне шприц. Сделаем еще анализ.
– Может, положим этому конец прямо сейчас, сэр? Эти страдания…
– Вы что, хотите разыгрывать из себя бога, Исааксон? Я ученый: я изучаю природу, а не распоряжаюсь ей. Наше дело – наблюдать и фиксировать, а не выносить приговоры и приводить их в исполнение. Она обречена? Вероятно. От яда нет лекарства, нет противоядия… вот, возьмите и положите там, на скамью. А теперь еще одно горячее полотенце, да поживее.
– Он будет гореть за это в аду.
– Что? Вы что, не слушаете? Где только сэр Хайрам вас нашел? Хотите рассуждать о рае и аде, так отправляйтесь в семинарию! Земля круглая, Исааксон: шар, а не диск. Если что-то произойдет завтра, пока я буду занят наверху, не ваше дело выносить суждения, ясно? Только мне решать, когда можно будет положить конец ее мучениям. А теперь отнесите этот образец в кабинет куратора и приготовьте слайды. Я сейчас приду.
Я нырнул между двумя стопками ящиков и всем телом вжался в щель между ними. Исааксон промчался мимо; я видел его искаженное тревогой и страхом лицо, видел наполненный кровью шприц, который он держал в руке. Наступившую тишину нарушали лишь лихорадочные стоны.
– Тихо, тихо. – Это говорил Уортроп, его голос был странно нежен. – Все приходит и проходит. И это тоже пройдет.
И тут же тихий, безнадежный, выворачивающий душу всхлип. И снова Уортроп:
– Вот, держи. Когда снова станет больно, сожми это как можно крепче; поможет. Я ненадолго…
Когда он появился, я затаил дыхание. Он шел, согнув плечи, опустив голову, как человек, несущий непосильную тяжесть.
Потом я вышел из своего укрытия и повернулся к открытой двери. Я уже знал, что я там увижу. Знал, кем окажется пациентка Уортропа. Лишь одна женщина в мире отважилась бы войти в Монстрариум. Значит, она все же не села на свой пароход. Вместо этого она нашла драгоценный «трофей» Уортропа. Или он ее. О, зло, злодейство. Нет конца его непреднамеренной жестокости. Вот и еще одна жертва на его пути. Еще одно приношение на алтарь его неуемных амбиций.
Груда старых одеял была навалена на длинный и высокий – человеку по пояс – операционный стол. Рядом стоял столик поменьше, на нем – миска с горячей водой, от нее валил пар. Миску окружали инструменты, пузырьки, и два шприца, один пустой, другой с жидкостью янтарного цвета. Большое ведро с надписью ОСТОРОЖНО – КИСЛОТА стояло в углу. Серная кислота была непременной составляющей аберрантной биологии – ею пользовались главным образом для первичного удаления плоти с костей перед детальным изучением последних, а также для очистки инструментов.
Смятая простыня лежала на полу, у слива, через который из подвала стекали в городскую канализацию кровь и другие телесные выделения. Должно быть, во время очередного приступа она сбросила с себя простыню; я увидел, что она лежит на столе совершенно голая, нагая плоть блестит от пота; пот пропитал ее волосы так, что они прилипли к голове; пот скопился в ложбинке между грудями. В ее руках был резиновый мячик – прощальный дар Уортропа – и она ритмично сжимала и отпускала его, будто в такт музыке, слышной ей одной.
Я подошел ближе. Она притягивала меня. И отталкивала тоже. Вся она, с головы до ног, была в ярких красных пятнах, похожих на рубцы – лоскутное покрывало воспаленной кожи; в середине каждого воспаленного участка белели туго натянутые пузырьки, и все они, как то яйцо в подвале, были готовы прорваться. Я понял, что это такое. Причина ее страданий была мне знакома.
Притяжение, отвращение; ближе… еще ближе.
Она лежала, закатив глаза. Подрагивали темные ресницы. На нежном лице с деликатными детскими чертами волдырей не было, но я знал, что за монстр прячется под его шелковистой кожей. Я знал, что у нее внутри.
То же, что во мне.
Хочешь попробовать?
Мне бы хотелось чего-нибудь по-настоящему эйфорического – оргазмического, за неимением лучшего слова.
Тебе понравится.
Я отпрянул назад, мои мысли заметались. Страшный черный прилив с ревом бился в мою грудь, едва не останавливая сердце. Самый невинный поцелуй. Самый невинный поцелуй! Из далекого далека, из удушливых глубин, куда увлекал меня беспощадный прибой, я услыхал вой: это стенала душа, раздираемая на части. Моя. И не моя. Душа безымянной твари, безликой твари, той, что танцует в огне.
И тут я врезался в его грудь, его длинные руки обхватили меня, его лицо заполнило мой взор целиком, до последнего сантиметра, темные глаза на бледной маске смерти, – Михос, страж, но он опоздал, меня уже не спасти: я упал с края, гниение разъедает мои кости. Для милосердия, прощения, печали, для всего человеческого нет больше места, да и смысла в них тоже больше нет. Есть только плачущая куколка и древний зов, непобедимый императив, сокрытый в невиннейшем из поцелуев.
Глава третья
– Я не врач, – говорил монстролог. – Я философ. Но ее мать втащила меня в комнату больной, не слушая никаких уговоров. Нет, нет, говорил я, я пришел только за мальчиком, за моим мальчиком. Но она мать, ее дитя в беде, и разве я мог отказать в ее просьбе; я осмотрел больную, спросил, каковы ее симптомы и когда это началось, и сразу заподозрил – без уверенности, но все же заподозрил, – истинную причину. Она представляла серьезную опасность. Предоставленная самой себе, болезнь закончилась бы эпидемической вспышкой: ее сестра, мать, завсегдатаи опиумного притона, заразились бы все. Вырвавшись оттуда, эпидемия могла охватить целый город. В больницу ее было нельзя – по той же причине. Был ли это аравак? Я не знал. Но лучше было перестраховаться.
