Диана Джонс - Корона Дейлмарка
Вот что значит быть хорошим менестрелем, а ведь Хестеван, несомненно, был очень хорош!
– Благодарю вас, – произнес Навис, когда тот умолк. – Я никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь исполнял все это лучше вас.
Хестеван, не вставая, поклонился:
– И я благодарю вас. Никогда еще мне не приходилось так хорошо рассказывать за столь скудное вознаграждение.
Навис рассмеялся и бросил Хестевану серебряную монетку. Менестрель взял ее и слегка подмигнул в ответ. Все это выглядело так, будто спутники наконец-то начали проникаться симпатией друг к другу. Маевен уловила чуть заметную улыбку на лице Венда, когда тот аккуратно укладывал квиддеру в водонепроницаемый футляр, и задумалась.
Утро оказалось куда более туманным, чем весь вчерашний день, – вероятно, путники спустились в тучи. Зеленая дорога плавно вела их вниз по склонам, возвращаясь в долины. Вскоре стали появляться развилки, отмеченные путеводными камнями, и Маевен порадовалась тому, что впереди, указывая верный путь, легкими шагами идет Венд.
В этот день, впервые после выхода из Крединдейла, им на дороге стали встречаться путники. И, как указал Навис, это не случайно. Прежде они либо отставали от тех, кто отправился куда-нибудь праздновать Вершину лета, либо опережали их. Теперь же они включились в поток возвращавшихся домой после праздника или, наоборт, бредущих в Гардейл по делам.
Навстречу попадались как всадники, так и пешие – по одному или группами. Порой они натыкались на целые семьи с ручными тележками. Хестеван весело приветствовал каждого встречного. Когда же они нагнали первого путника, двигавшегося в том же направлении, – это был погонщик гусей, – старик звонким голосом провозгласил:
– Я Хестеван-менестрель! Приходите на мое представление в Гардейле.
Маевен напряглась. Конечно, Хестеван должен был заявлять о себе, но ведь и ей следовало делать то же самое. Может, стоит громко объявить: «К вам прибыла Норет, дочь Единого!»? А потом предложить этому, нет, этой – подъехав поближе, она сумела разглядеть сквозь туман, что гусей гнала немолодая женщина, – присоединиться к ней в Кернсбурге. Однако от одной лишь мысли об этом она содрогнулась. Ей ужасно не хотелось делать что-либо подобное. К тому же девушка опасалась, что та может сообщить о ней графу Гардейла. С другой стороны, возможно, Норет все же должна поступить именно так. На этот раз она была бы рада услышать глубокий голос у себя в голове, если бы, конечно, он дал ей совет. Но на это можно не рассчитывать: слишком уж много здесь народу.
Тем временем из тумана возникало все больше и больше белых фигурок, превращавшихся при приближении в гусей. И едва Маевен, которой удалось преодолеть свои колебания, открыла рот, чтобы объявить о себе наподобие Хестевана, как конь Митта решил показать всему миру, что он считает гусей низшей формой жизни. Графиня двинулся на них, недвусмысленно ускоряя шаг и совершенно не обращая внимания на седока, который изо всех сил натягивал поводья и осыпал скотину жуткой бранью.
Первые десять футов конь скакал наподобие детской лошадки-качалки, но затем ему удалось одержать безоговорочную победу. Митт вылетел из седла, и вокруг него разверзся настоящий ад: испуганное гоготанье, хлопанье крыльев и мечущиеся птицы. Гуси разбегались во все стороны. Два гусака кинулись к упавшему Митту, отчаянно размахивая крыльями и грозно вытягивая шеи. Престарелая дама тотчас же пронзительно завопила, заглушив шум, поднятый гусями, и принялась извергать на голову Митта и его коня всевозможные проклятия.
Навис решительно кинулся унимать переполох, используя для этой цели хлыст. Пожилая пастушка напустилась и на него. Но тут два гуся-смельчака отступили, Морил поймал Графиню, а Навис помог Митту подняться. Еще некоторое время весь отряд был занят ловлей гусей. К тому моменту, когда стадо оказалось собрано, решимость Маевен угасла. Навис и Хестеван успокаивали крестьянку, разговаривая с ней так вежливо, как могли бы объясняться с любой высокородной владетельницей. Девушка поняла, что представляться в такой обстановке бессмысленно. Самым подходящим временем для Норет объявить себя королевой будет тот час, когда она окажется в Кернсбурге, владея всеми дарами Адона и имея хоть что-нибудь, что можно показать вельможам. Приняв это решение, она сразу же почувствовала великое облегчение, но одновременно ощутила почти столь же резкий прилив слабости.
– Госпожа, полагаю, что это ваше, – произнес Навис, с низким поклоном преподнося гусятнице посох, который та выронила.
– Вы уж постарайтесь держать вашего долговязого растяпу подальше от этой клячи и моих гусей, – уже почти добродушно ответила дама.
– Постараемся. Но боюсь, что для этого потребуется купить ему нормальную лошадь, а у нас всех, вместе взятых, сейчас, увы, на это не хватит денег.
Женщина разразилась визгливым смехом, как будто Навис сказал что-то необыкновенно смешное, а Митт неловко уселся в седло, ощущая себя круглым дураком.
Теперь, наученный горьким опытом, он держал поводья натянутыми и останавливал лошадь каждый раз, когда из тумана возникала очередная фигура.
12
Когда вечером путники разбили лагерь, Венд сообщил, что до Гардейла осталась всего миля или чуть побольше, а город они пока не видят лишь потому, что тот скрыт в долине.
Очень странно, подумала Маевен: для того чтобы попасть сюда, им пришлось потратить столько времени, несмотря даже на то, что они прошли прямиком через горы!
Когда она была в Гардейле с тетей Лисс, то поездка туда заняла всего четыре часа, причем по дороге они еще предприняли краткую экскурсию по Ханнарту. Похоже, ее чувство расстояния дает сбои.
Впрочем, сбои начали давать все чувства. Гардейл внушал ей страх. Митт все время грубил и продолжал держаться настолько отчужденно, что Маевен знала: она ни за что на свете не попросит его украсть чашу Адона. А Морил еще младше ее, и она, конечно же, не обратится к нему с такой просьбой. Ей придется сделать это собственными руками. Но все равно ей было больно из-за поведения Митта. Ей хотелось попросить у него прощения, хотя она понятия не имела, чем могла его обидеть. Может быть, им всем следовало уйти отсюда и не думать больше об этой чаше.
Нет. Из той путаницы, которая творилась у нее в голове, вырвалась одна мысль, показавшаяся Маевен весьма здравой. Они с тетей Лисс выполняли обычную туристическую программу и, естественно, осмотрели тот самый колледж в Гардейле, на месте которого в старину размещалась законоведческая школа. А в законоведческой школе с древних пор существовала часовня Единого. И там на алтаре стояла – будет стоять – чаша. Рядом табличка с надписью. Она сообщает, что это всего лишь копия той чаши, которая была похищена двести лет тому назад. А из этого следовало, что она украла – точнее, украдет – эту окаянную штуку. Пусть это казалось безумным и невероятным, но означать это могло только одно: ей предстояло попасть в Гардейл и украсть чашу, потому что она уже это сделала!
Собирался дождь.
«Ой, надо все это бросать!» – сказала себе Маевен.
Морилу и Хестевану было лучше прочих. Певцы исчезли под пологом повозки. Остальные извлекли из вьюков широкие клеенки. Оказалось, что в то время они представляли собой куски толстого холста, пропитанного чем-то похожим на упругий лак. Путники растянули клеенки между тремя большими камнями и забрались под эту ненадежную крышу. Там они, обливаясь потом от духоты, несмотря на прохладу, лежали и слушали, как капли звонко стучат по тенту и шлепают по мокрой земле. Ночлег оказался настолько неуютным, что, едва занялся рассвет, все тут же вылезли наружу. К тому времени дождь прекратился. Он сменился туманом, который рассеивался на глазах.
Маевен ощущала себя липкой с ног до головы, вся кожа у нее противно зудела. Да что там говорить – она была грязна, как никогда в жизни. Девочка явственно чувствовала, как от нее воняет. Ей очень хотелось почистить зубы. Но, похоже, никто нисколько не беспокоился о зубах и даже не думал о том, чтобы помыться. А Маевен в тот момент готова была отдать левое ухо и, возможно, два-три пальца с любой ноги в придачу за хорошую горячую ванну с шапкой мыльной пены, источающей розовый аромат. А ведь в ее вьюке не оказалось даже расчески! И потому, пока Навис брился, а Хестеван тщательно распутывал свалявшуюся за ночь бороду, Маевен сделала все, что могла: сняла свой маленький шлем, встряхнула волосы и разодрала их пальцами с риском стянуть с себя скальп. От ее головы пахло просто ужасно, главным образом лошадью, но в этой вони улавливался и запах грязных человеческих волос.
– Чего бы только я не отдала за ванну, – не удержавшись, сказала она, вновь надевая шлем.
– Я тоже, – к ее удивлению, отозвался Митт, седлавший Графиню. Дело это непростое, парню приходилось очень осторожно ходить вокруг мерина и смотреть в оба, чтобы тот не лягнул или не укусил его, и, по-видимому, ему было приятно отвлечься от этого занятия. – Не думал, что доживу до дня, когда скажу такое. Хотя, впрочем, я испортился за тот год, что прожил в Аберате. Алк провел по всему замку свинцовые трубы, а в подземелье главной башни устроил большую печь с котлом. И оттуда по трубам идет чуть ли не кипяток.
