Джо Аберкромби - Герои

– Ногой пошевелить можешь? – примостившись на корточках возле Брека, выспрашивал Легкоступ.

Брек сидел на земле, держась окровавленной рукой за массивное бедро.

– Да пошевелить-то, драть его лети, могу. Только, падаль, чертовски больно!

Зоб был липким от пота; кожу жгло, все нестерпимо чесалось. Челюсть там, где припечатало щитом, тяжко пульсировала; то же самое и рука. По-прежнему жаловались на жизнь колено и лодыжка, но в целом он остался невредим. В самом деле. И как это так? Удивительно. Боевой пыл быстро сменялся крупной дрожью – можно сказать, тряской – рук и ног, как у какого-нибудь новорожденного теленка; перед глазами плыло. Как будто он использовал всю, до последнего грошика, взятую взаймы силу, и теперь приходилось рассчитываться с процентом. Зоб сделал несколько шагов к пепелищу костра и мертвой вьючной лошади. А где же кони, что под седлом? Ушли, или их свели. Или издохли. Зоб сел на задницу посреди Героев.

– Ты как, ничего?

Над ним стоял Жужело, опираясь на гарду длиннющего, в брызгах и потеках меча. Брызгах и потеках крови, разумеется. Если уж Меч Мечей вынимается из ножен, то его полагается окропить.

– А?

– Да ничего.

Пальцы Зоба так сжимали перевязь меча, что он не сразу их разжал, а разжав, не сразу вспомнил, как высвободить руку. Наконец он уронил щит с сотней старых отметин и несколькими свежими вмятинами в траву.

Короткие волосы Чудесницы напитались кровью.

– Чего там у меня? – спросила она, отирая запястьем глаза. – Порезало, что ли?

– Царапина, – сказал Легкоступ, большим пальцем ощупывая ее макушку.

Рядом с Чудесницей раскачивался взад-вперед на коленях Дрофд, нянча руку, заляпанную запекшейся кровью.

Солнце светило прямо в глаза; Зоб невольно щурился. Слышно было, как у камней разоряется Йон, орет во всю мочь на Черствого и его молодцов:

– Ну давайте, давайте, возвращайтесь, вы, бздуны херовы! Падаль вонючая! Трусы!

Что уж в этом такого. Человек сам по себе трус. Трус и герой одновременно. Смотря как все складывается. Они не возвратятся. Как-никак, оставили здесь восемь трупов, не меньше. Нет, не вернутся. Впору помолиться, чтобы этого не произошло.

Легкоступ напевал задумчиво, тихо и печально. Достав из сумы иглу и нитку, он занимался штопкой. После боя веселых песен не поют. Бойкие напевы, слушать которые лучше перед боем, на фоне правды звучат как-то фальшиво.

Зоб думал о том, как все же хорошо они вышли из переделки. Очень хорошо. Всего один убитый. Он глянул на Атрока – обмякшее лицо, неестественно скошенные глаза, изрубленный топором Красной Вороны кожаный камзол, мокрый от крови – и ему сделалось тошно. Это останется, останется навсегда, и с ним, и с остальными. Всех нас что-нибудь да тянет книзу.

Он лежал на траве и смотрел, как с отрешенной степенностью плывут в вышине облака. И воспоминания, то одно, то другое. Хороший вождь не может сомневаться в своих решениях. Так говорил Тридуба. Да, но не задумываться о них хороший вождь тоже не может. Решение он принял единственно верное. Быть может. А может, таких и на свете не бывает.

День первый

Разумная армия обратилась бы в бегство.

Тишина

Ваше августейшее величество!

Лорд Байяз, первый из магов, передал Ваше требование, чтобы кампанию завершили как можно скорее. Маршал разработал план, по которому Черного Доу вызовут на решающую битву с наискорейшим ее завершением, и вся наша армия гудит верноподданническими настроениями.

Впереди всех выступает дивизия генерала Челенгорма, маршируя от рассвета до заката, а в каких-то нескольких часах за ней следует авангард генерала Миттерика. Существует, я бы сказал, даже некое дружеское соперничество из-за того, кто же первый схватится с врагом. Тем временем из-под Олленсанда отозван лорд-губернатор Мид. Три дивизии сомкнут ряды близ городка под названием Осрунг, вслед за чем совокупными силами погонят врага на север, к самому Карлеону и нашей победе.

Я сопровождаю ставку генерала Челенгорма, находясь на самом острие всей армии. Нам несколько препятствуют состояние дорог и переменчивая погода, солнце внезапно сменяется проливными дождями. Однако генерал не из тех, кого можно остановить кознями небес, а уж тем паче врага. Если мы вступим в столкновение с северянами, то я, разумеется, буду наблюдать и немедленно доложу Вашему величеству об исходе дела.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой,

Рассветом это можно было назвать с большой натяжкой. Похоронно-серое свечение, а потом на небо всползает блеклое, бесцветное солнце. Люди вокруг словно вымерли или обратились в призраков. Пустынная страна, на глазах становящаяся обителью мертвых. Любимое время суток Горста. Так и кажется, что здесь больше никогда не будет слышно людских голосов.

Он бежал почти час, колотя ногами по слякотным колеям от тележных колес. В длинных узких лужах отражались черные ветви деревьев и выцветшее, словно застиранное небо. Счастливые зеркальные миры, в которых он имел все, чего заслуживал, разлетались под коваными стальными башмаками, разбрызгивая грязную воду. Бегать в полных доспехах – сущее безумие, а потому на Горсте было лишь самое основное. Кираса, латная юбка, стальные поножи на лодыжках. На правой руке защитная накладка у предплечья и фехтовальная перчатка, чтобы свободнее орудовать мечом; на левой сочлененная сталь наибольшей толщины, что облекает парирующую руку от кончиков пальцев до увесистого наплечника. Толстые кожаные штаны, укрепленные металлическими полосами. Ну, и узкая прорезь в забрале шлема – тряское окно в мир.

Какое-то время позади тявкала пегая собачонка с несуразно раздутым брюхом, но отстала, предпочтя заняться большущей мусорной кучей у дороги. Неужели мусор – это единственное, что останется после того, как мы покинем эту страну? Наш мусор и наши могилы? Он протопал через лагерь дивизии Челенгорма – растянутый лабиринт палаток, все как одна в безмятежной сонной тишине. Туман льнул к примятой траве, обтекал ближние палатки, а отдаленным придавал легкую призрачность. На Горста хмуро поглядывали лошади с торбами на мордах. В молочном сумраке стоял одинокий часовой, протянув бледные руки к рдеющим углям на жаровне. Вокруг него светляками порхали оранжевые искры. Прогромыхавшее мимо железное чучело он проводил изумленным взглядом и разинутым ртом.

Слуги дожидались на утоптанной полянке позади палатки. Рурген подал Горсту ведро, к которому тот жадно припал; струи холодной воды стекали по разгоряченной шее. Унгер поднес сундук, сгибаясь под тяжестью, и Горст, откинув крышку, вынул тренировочные клинки – здоровенные тупые полосы побитого металла с рукоятями и гардами в полкирпича величиной, для создания видимости баланса, а весом втрое больше боевой стали, которая сама по себе отнюдь не легкая.

Они двинулись на господина в чудесной тишине – Рурген со щитом и палкой, Унгер с торчащим вперед шестом; Горсту же надлежало парировать громоздкими железяками. Слуги не давали ему ни времени, ни возможностей, ни снисхождения; не шла в счет и титулованность. Горсту этого было не нужно. Возможности давались ему перед Сипано, а он позволил себе размякнуть, затупиться. Когда пришло время, он взалкал. Больше такому не бывать. Если время наступит еще раз, он встретит его выкованным из стали, отточенным до безжалостной, убийственной, бритвенной остроты. И вот каждое утро на протяжении последних четырех лет; каждое утро после Сипано; каждое, без перерывов и послаблений, будь то жара, снег или дождь – это.

Звонкий лязг и скрежет дерева о металл. Стук и кряхтенье, когда палки отскакивали от доспехов или ему, наоборот, от них доставалось. Ритм неровного дыхания, стучащего сердца, напористых усилий. Пот пропитывал куртку, щипал макушку, слетал каплями с забрала. Горение каждого мускула, все хуже и хуже, все лучше и лучше, как будто он мог сжечь этим свой позор и начать жизнь заново. Затем он безмолвно стоял с закрытыми глазами, ловя воздух ртом, пока они расстегивали на нем доспехи. Когда они снимали кирасу, впечатление было такое, будто он только что из купальни. Вверх, на небо, чтобы вниз больше никогда не возвращаться. А что это там наверху, над всей армией? Ба-а, да это же не кто иной, как знаменитый козел отпущения Бремер дан Горст, отрешившийся наконец от тяги к этой грешной земле!

Он стянул одежду, намокшую и провонявшую потом; руки так отекли, что трудно сгибать. Вот он встал голышом на утреннем холодке, весь в мелких ссадинах, исходящий паром, как запеканка, вынутая из духовки. Резко втянул воздух сквозь зубы, когда его окатили ледяной водой, только что из ручья. Унгер бросил холстину, и Горст растерся досуха. Рурген принес свежую одежду, и он оделся, а слуги оттирали и надраивали доспехи, приводя их в обычный презентабельно-глянцевый вид.