Майкл Муркок - Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти
– Клянусь Ариохом! Нынче ночью ты восхитительно аляповата!
Глориана возвернула улыбку, обрадовавшись Униной нарочитой вульгарности (поминать Древних Богов всуе считалось дурновкусием). Она облачилась в соболя, белый шелк, жемчуга и серебро, ибо сей ночью должна была представлять собою Полярную Государыню, Снежную Королеву; и от всякого служившего при ее Дворе ждали отражения мотива. Платье Уны под накидкой было бледно-голубым, колеретка – голубой, но чуть гуще, нижняя юбка – белой и украшенной крошечными синими бантами; видоизмененная Пастушка прошлой весны.
Между тем вкруг них стража седлала коней, натягивала поверх традиционной униформы серебряные накидки, водружала на головы шапки с перьями белой совы и всячески приготовлялась. Выехал вперед лорд Рууни с черной бородой, почти изумляющей среди всей бледности, и склонился, посверкивая пытливым глазом.
Качнулась перчатка Глорианы, лорд Рууни выкрикнул свое громкое «Рысью, джентльмены!», сани с эскортом тронулись, скрипя полозьями и глухо барабаня копытами по мостовой, к Западному Минстеру и реке.
– Хорошие вести, – поведала Глориана своей компаньонке. – Ты слышала? Полонийца спасли.
– Он в порядке?
– Чуть обморожен, я полагаю, но не поврежден. Монфалькон сообщил мне ближе к вечеру. Его нашли утром на мельнице. Похитившие его злодеи рассорились и сбежали, оставив его в путах, и во время спора убили одного из своих. Возможно, они намеревались возвратиться – но люди Монфалькона успели первыми и привезли его в Лондон. Так что все хорошо, и тревоги графа Коженёвского за своего господина более нам не досадят.
– Когда ты примешь сего неудачливого монарха?
– Сегодня. Через час-другой. Когда я приму всех гостей.
– Но Всеславный Калиф… нам предстоят дипломатические затруднения.
Глориана откинула занавесь, дабы открылся вид на городские огни.
– Монфалькон все уладил. Их представят вместе, Полонийца объявят первым, поскольку он Император.
Уна в изумлении прикусила губу.
– Я думала, оба надеются засвидетельствовать Твоему Величеству совсем не только формальное почтение. Разве не являются они к Императрице, чтобы… – Уна почти устыдилась, – чтобы кадриться?
– Полониец, надо думать, клянется, что не женится ни на ком, кроме меня. Протесты Арабийца лишь на градус менее льстивы, что, учитывая его дурную славу, должно расценивать как великую страсть, верно? – Глориана язвила. – Которого ты бы предпочла, Уна?
– Полонийца ради товарищества, Арабийца ради удовольствия, – не замешкалась та.
– Арабийцу, я думаю, более приглянулась бы твоя фигура. Вполне мальчишечья, как раз по его вкусу.
– Ну так молись, дабы Арабиец согласился на замену в моем лице и сделал меня Королевой Всея Арабии, – Уна вскинула голову. – Идея превосходна. Однако я подозреваю, что его страсть разожжена политически, а Энис Скай – приданое так себе.
Глориана наслаждалась беседой.
– Верно! Он желает Альбион и всю его Империю, не меньше. Возможно, он их получит, если даст мне то, чего не могу получить я. – Огибая угол, сани малость накренились, и Глориана затянула припев любимой песни:
Была б я той, кем быть не могу,Имела бы я, что иметь не могу,Коль так, я бы не…
И Уна, слушая сей веселый плач, на миг умолкла, побудив Глориану пожалеть об оплошности и склониться, дабы поцеловать подругу.
– Нынешним вечером мастер Галлимари обещает нам немало роскошных проказ.
Графиня Скайская возвернулась в себя.
– Вестимо – проказы! То, что надо, а? Все ли иноземные посольства званы?
– Разумеется. И лондонские власти. И всякий сельский дворянин, пожелавший прибыть. И всякий царедворец, о Митра! – Она приложила ко рту саркастическую ручку. – Сдержит их лед, что скажешь, Уна? Станем ли мы танцевать нынче ночью до водной погибели? И тишь да гладь половины земной сферы будут смыты потопом, и множество айсбергов тронется с рассветным приливом?
Уна покачала головой.
– Насколько уж я знаю милорда Монфалькона, он позаботился о том, чтобы лед укрепили орясинами от края до края. Я б предположила даже, что его заменили обсидианом и покрасили, ибо милорд опасается любого вреда, что может быть тебе причинен.
– В сем отношении он тигрица, а я детеныш, – согласилась Глориана. – Но гляди! – Она указала на газовую занавесь. – Лед настоящий!
Они ехали по холму, откуда мог быть наблюдаем изгиб великой Темзы, сверкающий инеем и льдом, – широкая, сияющая чернота посреди еще более густой черноты зданий, что испещряли оба берега наподобие лесного массива, увешанного многочисленными желтыми фонариками. Пока Глориана и Уна смотрели, появлялись всё новые и новые фонари, так что пейзаж медленно превращался из черного в ярко-серый, и белый, и мглисто-янтарный, и река делалась бледным стеклом, в коем передвигались маленькие фигурки, будто бы отражения, чей источник невидим, после чего дорога пошла под уклон столь круто, что невозможно было разглядеть что-либо, кроме заснеженных холмов и, впереди, двух зубчатостенных башен лондонских Северных Врат, Врат Быка, где экипаж Королевы будет приветствован, и она будет встречена, и соблюдутся формальности между лордом Рууни (представляет Королеву) и светящимся, полуподвыпившим Лордом-Мэром.
Оставив все сие позади, сани проследовали далее, ощутимо подпрыгивая, ибо снег еле прикрыл булыжники, между шеренгами рукомашествующих, факелоносящих, шапкоподбрасывающих, ликующих горожан, коим Королева улыбалась и кланялась, благословляя колыханием кисти, пока врата Городка Западного Минстера не приблизились, миновались и захлопнулись, так что пару мгновений сани скользили в относительной тишине по широкому проспекту мимо великих Колледжей и Храмов Созерцания, Министерств, Казарм к обширной набережной и на пристань, где при лучшей погоде становились в док посещающие монархов корабли. На сей набережной уже установлены были навесы, и Уна видела исчезающие экипажи, везущие достославный груз. Носились от кареты к карете ливрейные пажи и лакеи, застыли наготове конюхи, ждал своей минуты духовой ансамбль, обрамив собой спускавшуюся к пристани лестницу у высоких элладийских колонн. Данная лестница также была прикрыта навесами и вдобавок застелена коврами. Пылали предупредительными огнями жаровни, установленные по всей длине набережных стен, дабы обеспечить пространство светом и теплом, над ними же трепетали ряды штандартов, ловившие великолепием многоцветных шелков отражения пламени и вездесущего снега. А над флагами высилось густо-эбеновое небо, не освещенное ни единой звездой. Небо было огромный балдахин, накрывавший собою весь город: балдахин, сквозь завесу коего падали одинокие снежинки, дабы по возможности сбиться в сугробы или же сгинуть брызгами в огне.
Глориана хлопнула в ладоши, локтем ткнула Уну в ребра прежде, чем вспомнила о своем величии, и сделалась мрачным, прекрасным символом, требуемым обстоятельствами. Уна обрела ту же мрачность.
Дверцу саней отворил лорд Рууни. Королева низошла. Уна ступала следом.
Они вышагивали меж колоннами, пока медные фанфары возвещали явление Королевы; вниз по ступенькам к полыханию двух громадных факелов в руках пажей, укутанных с головы до ног в шкуры белых медведей. За пажами склоняли головы лорды и леди. Придворные, равно в белом, голубом и серебряном и с напудренными лицами, в тенях, отбрасываемых факелами, напоминали Уне скопление привидений, будто мертвецы восстали с целью засвидетельствовать почтение Императрице Альбиона в сию туманную Двенадцатую.
Под навесом, что простерся от пристани к деревянной лестнице, они со сдержанным достоинством прошли к боковому ковру, расстеленному на льду, откуда, также застлана, тропа вела к их павильону, трехстороннему, высокому, рябящему серебряными шелками, с троном из утонченной серебряной филиграни для Глорианы и выложенным белыми подушками креслом для Уны, сиречь главной прислужницы Снежной Королевы.
Наверху, на набережной, Уна в ожидании, пока Глориана усядется, проводила взглядом мычащую процессию нехотя бредущих быков; услышала крики гусей, коим суждено разделить бычью судьбу, увидела склад трута и бревен для костров, на коих сии создания будут приготовляться, брызжа соками, похрустывая кожей, набухая ароматной плотью, делаясь от жара и статнее, и вкуснее. Уна облизнула губу и, увидев, что Королева внизу, стала спускаться сама, дрожа от того, что вертюгаль, скосившись, дозволила острому бризу холодить коленки.
Посреди льда на платформе, схожей с эшафотом, сидели музыканты, настраивая свои инструменты, насколько сие было возможно. Навесы и ковры за пределами Королевского павильона были ради контраста зелеными и золотыми, и музыканты облеклись в малахитовую шерсть; судя по толщине – во много слоев. На набережной новые трубы выдували фанфары, еще более препятствуя настройке, Королева же смотрела вопросительно на Уну, что приостановилась. Затем Глориана поднялась так же медлительно, как собирались подтягивавшиеся сверху гуськом придворные.
