Рик Янси - Кровавый остров

– Точное соответствие тому, что мы знаем из книг, Уилл Генри, – прошептал он. – Он… превращается. И быстрее, чем я сперва предполагал.

– И вы полагаете, в больнице ему не…

– Даже если бы я и думал, что ему могут помочь в больнице, ближайший отсюда госпиталь – в Бостоне. Пока мы туда доберемся, все уже будет кончено.

– Он умирает?

Уортроп покачал головой. Что это значило? Что Кендалл умирает? Или что монстролог с большой буквы и сам не знает, что ждет нашего гостя?

– Оно лечится? – спросил я.

– Если верить моим источникам, которым не слишком-то стоит доверять, – не лечится. Если, конечно же, ты не о последнем средстве, безотказном против всякого недуга.

Только монстролог, подумал я, может говорить о смерти как об избавлении от недугов или чего бы то ни было. Я глядел, как Уортроп берет полный шприц морфина и задумчиво перекатывает тот в ладони. Укол облегчил бы страдания несчастного и принес тому малую толику покоя; но, с другой стороны, наркотик мог бы повлиять на ход метаморфозы и нарушить чистоту эксперимента.

Иными словами, осквернить храм науки.

Не сказав ни слова, монстролог отложил шприц. Уортроп, казалось, футов на десять возвышался над корчившимся на кровати телом, и тень доктора тяжело лежала на груде костей, едва обернутой полупрозрачной кожей.

Доктор велел мне передохнуть; на часах, сказал Уортроп, он какое-то время постоит сам.

– Ты ужасно выглядишь, – бесстрастно констатировал он. – Тебе нужно поспать. И, возможно, поесть.

Я покосился на кровать.

– Я не слишком голоден, сэр.

Монстролог понимающе кивнул.

– Где мой револьвер? Ты его не потерял, надеюсь? Спасибо, Уилл Генри. А теперь марш в кровать, но сперва позаботься об этом.

Он протянул мне клочок бумаги – записку, нацарапанную его обычным, практически нечитаемым почерком.

– Письмо доктору фон Хельрунгу, – пояснил Уортроп. – Можешь переписать его своей рукой, если хочешь, Уилл Генри. А затем отправь экспресс-почтой с пометками «лично» и «конфиденциально».

– Да, сэр.

Я направился было к выходу; Уортроп окликнул меня:

– Туда и обратно, и побыстрее, если хочешь сегодня поспать! – он двинулся к кровати. – Кажется, оно ускоряется.

Письмо главе Общества Развития Монстрологических Наук было сугубо кратким и сугубо деловым:

«ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

Фон Хельрунг,

мне удалось, при самых необычайных обстоятельствах, завладеть экземпляром подлинного nidus ex magnificum посредством доктора Джона Кернса, с которым Вы, полагаю, знакомы. В течение недели прибуду в Нью-Йорк. Пока же прикажите нашим друзьям в Лондоне с максимальной точностью установить местонахождение Кернса. Он служит – или служил – в Лондонском Королевском госпитале в Уайтчепеле и проживал в том же районе, в квартире на Дорсет-стрит, принадлежащей г-ну Уаймонду Кендаллу, эсквайру.

Я немедленно направился на почту, противостоя всем встретившимся на моем пути искушениям, в особенности аромату свежих булочек, теплой волной изливавшемуся в ледяной воздух из лавочки мистера Таннера. Ветер грыз мои щеки, ясный и морозный день сиял безупречно, головокружительно белым светом, незапятнанным и чистым. И как же снег меня манил!

Я помедлил – но лишь один раз и лишь на мгновение. Белая на белом, в благородном снегу, стояла моя бывшая школа, и в сугробах играли дети. За самый высокий сугроб шла битва: защитники крепости визжали, обрушивая поспешную канонаду на головы атакующих. Чуть поодаль на насте словно отпечатался легион падших ангелов, а рядом с ними красовался снежный директор школы – весьма точный портрет, снабженный, для пущего сходства, снежной шляпой, снежным шарфом и снежной тростью.

Тонкие детские крики, пронзительный истерический смех разносились на яростном ветру.

Один из мальчишек кричал что-то с вершины сугроба, скорчившись за стенами снежной крепости, поддразнивая осаждающих – и я его узнал. Немного вздернутый, как у мопса, нос, растрепанные белокурые волосы, россыпь веснушек на щеках. Я вспомнил все: высокий голос, щелочку между зубами, цвет глаз, то, как он всегда улыбался сперва лишь глазами, и его улыбка становилась ясна задолго до того, как отображалась на лице. Я помнил, где он живет, как выглядят его родители. Но я забыл, как его зовут. Как же его звали? Он был моим другом, моим лучшим другом, а я и имени его вспомнить не мог.

Когда я вернулся, доктор был на кухне и стоял, грызя яблоко.

– Ты опоздал, – сказал он беззлобно: вовсе не стремясь поддеть, как обычно, а лишь рефлекторно отмечая мое появление. – Ты где-то задержался?

– Нет, сэр. Прямо на почту и обратно.

Тут до меня дошло, и, с сердцем, замершим в непристойном сплетении ужаса и надежды, я спросил:

– Он умер?

– Нет, просто надо же мне было что-нибудь поесть. На, и тебе неплохо бы.

Он бросил мне яблоко и кивком пригласил следовать за ним наверх. Я сунул яблоко в карман куртки; аппетита не было.

– Склеротическая костная дисплазия обострилась[17], – сообщил Уортроп через плечо, перескакивая через ступеньку. – Но сердце у него как, лошади, легкие чистые, кровь перенасыщена кислородом. Отек мышечной ткани не спадает, и… – здесь он вдруг замер и резко обернулся, так что я едва не ткнулся головой ему в грудь. – И это самое необычайное здесь, Уилл Генри. Хотя его кожа разлагается и отслаивается, он потерял не больше чайной ложки крови: в основном у запястий и щиколоток, так что я позаботился несколько ослабить путы.

Вслед за ним я вошел в комнату и тут же зажал нос: запах стоял невыразимый и, казалось, выжигал легкие. Почему Уортроп не открыл окно? Сам монстролог, казалось, вовсе не чувствовал зловония. Он продолжал хрустеть яблоком, хоть выжатые вонью слезы самовольно заструились по его щекам.

– Что? – бросил он. – Что ты на меня уставился? Не на меня смотри, а на мистера Кендалла.

Он не подталкивал меня к кровати. Я шагнул сам.

Он не хватал меня за подбородок и не заставлял смотреть.

Я посмотрел, потому что хотел этого. Я смотрел во имя тугой пружины, распрямлявшейся во мне, Чудовища, я/не-я, танталова виноградника, неназываемого, изведанного, но невозможного к пониманию; понятного – но непознаваемого.

Я успел выбежать из комнаты и даже сделать дюжину неверных шагов по направлению к гостиной, прежде чем упасть. Все внутри меня рухнуло; я чувствовал себя пустой тенью, жалкой скорлупой, порожней оболочкой, некогда мнившей себя живым человеческим мальчиком. На меня легла тень; я не поднял головы, потому знал: тот, кому она принадлежит, не утешит меня.

– Он умирает, – сказал я. – Мы должны что-то сделать.

– Я делаю все, что в моих силах, Уилл Генри, – мягко отозвался монстролог.

– Вы ничего не делаете! Вы не пытаетесь его лечить!

– Я же сказал тебе, что лекарства не существу…

– Так придумайте! – заорал я. – Вы сами сказали, никто ему не поможет, кроме вас! Вы избранный. Вы монстролог! Если вы ему не поможете, то никто не поможет, а вы не хотите! Потому что хотите, чтобы он умер! Хотите посмотреть, как работает этот яд!

– Можно напомнить тебе, что не я отравил его? Он сам навлек на себя все это, – сказал Уортроп, присел рядом и положил руку мне на плечо. Я отпрянул.

– Вы такой же, как он сейчас снаружи. Только внутри, – бросил ему я.

– Есть только один способ прекратить его страдания, – сказал он – больше не дружески; теперь его голос был резок, как контуры его тени. Уортроп вынул револьвер из кармана и ткнул мне под нос. – Вот, прошу тебя. Желаешь сделать это сам? Потому что у меня рука не поднимется. Если Кендалла не спасти, то на мне еще рано ставить крест.

– Крест пора ставить на вас обоих.

Уортроп бросил револьвер на пол. Так они и лежали между нами – револьвер и его тень.

– Ты устал, – сказал Уортроп. – Отправляйся в кровать.

– Нет.

– Что ж, очень хорошо. Спи на полу. Мне плевать!

Он подобрал револьвер и оставил меня наедине с моими страданиями. Я не знаю, как долго я лежал там, в гостиной; для меня это имело не больше значения, чем для монстролога. Я не помню, как поднялся по лестнице, но помню, как бросился на кровать, не раздеваясь, и как смотрел на тяжелые снежные тучи, что ползли по небу в окне над моей головой. Тучи были цвета гниющей кожи мистера Кендалла.

Я закрыл глаза. И во тьме внутри собственной головы увидел его – серокожего, черноглазого, с провалившимися щеками и острыми костями, прорезавшимися сквозь бумазейную кожу, как бивни: труп, сердце которого отчего-то отказывается прервать свой галоп.

В животе у меня громко заурчало. Когда я ел в последний раз? И не вспомнить. Я вытащил из кармана полученное от монстролога яблоко: оно было цвета окровавленных зубов Кендалла.

С тех пор, когда я вижу серый, я думаю о гниющей плоти.

И красный для меня – цвет не яблок, не роз и не летних платьев хорошеньких девушек.