Дина Бромберг - Дикие лебеди
Дорожка была пуста. Никого. Ничего. Она остановилась, в ужасе потерла лоб — асфальт все так же блестел от воды, но где же тот бескрылый ангел, привидевшийся ей сверху? Ангел, бессильно раскинувший руки?
— Откуда ты взялась, девочка?
Лиза застыла, не веря своим ушам. Медленно обернулась. И так же медленно попятилась.
— Откуда ты здесь? Разве у тебя не занятия на этом твоем филфаке — или как там он называется на самом деле? Я думала, ты врать не умеешь, а ты… настоящая врунья. А ты знаешь, что ложь — смертный грех? Что за него наказание полагается?
Лиза снова отступила, теперь уже в черноту подъезда.
— Отчего ты молчишь? Ты забыла? Ты все забыла?
Еще шаг назад. Господи, что это?
Головокружение стремительно ударило в висок, земля под ногами покачнулась…
Нет, хотела сказать Лиза, отступая все дальше и дальше, к крыльцу. Нога подвернулась на ступеньке подъезда, и двор стал валиться на нее сверху, одновременно темнея, и только вспыхнуло в этой темноте ярко-белое женское улыбающееся лицо, а потом померкло все.
В то утро в Москве все было как обычно. Еще до серенького сырого рассвета открылось метро, пошел транспорт, трамваи звенели оконными стеклами, слышались гудки машин, которым не терпелось рвануться от светофора на полной скорости. И в доме на улице Заморенова проснулись двое. Девушка капризно сказала:
— Дим, а у тебя с ней точно все?
— Ну, наверное…
— А вещи ее тогда чего здесь делают?
— Потом, ладно? — ответил он, наваливаясь на девушку с поцелуями.
А внизу, у метро, за трамвайными путями татарин Мустафа привычно раскладывал лоток с книгами и весело крикнул даме лет сорока, которая первой сегодня подошла к его лотку:
— Что почитать хотим, дамочка? Детективы, историческое, женские романы, философия, фантастика — на ваш выбор. Спрашивайте, я отвечу.
— О черной магии книги имеете? — бархатным голосом спросила подошедшая.
— Никак нет, — в тон ей ответил Мустафа. — Такого не держим.
— Напрасно, — ответила дама и усмехнулась. Мустафа тоже усмехнулся про себя и продолжал заниматься делом — выкладывать книги. Но всего через два часа к лотку подлетела «Скорая», и Мустафу, который невесть с чего на глазах у покупателей, двух студентов университетского мехмата, грянулся оземь с закаченными глазами, отвезли в «Склиф», где констатировали обширный инфаркт и уложили в реанимацию. Надолго.
* * *…По белой стене палаты шла трещина.
— Проснулась. Федор Никитич, проснулась, — крикнула женщина в коридоре, и сейчас же открылась дверь, и в палату вошел врач. Обыкновенный с виду молодой человек, в белом халате, в шапочке.
— С добрым утром, — бодро сказал он и вытащил одну из ее рук из-под одеяла. — Пульс в норме. Зрачки тоже вполне себе. Ну-с, как нас зовут? Помним? Нет? А как в больницу попали, тоже не помним? Ничего, стало быть, не помним. Ксения Александровна, аминазинчику самую малую дозу.
— Сейчас, — откликнулась медсестра.
И медсестра, и врач показались ей такими добрыми, что она заплакала от умиления.
— Ой, плачем. Ну, совсем хорошо. Значит, скоро в себя придем и все вспомним. А сейчас поспим немножко, совсем чуть-чуть, хорошо?
Дни катились, похожие один на другой.
Каждый день она просыпалась и снова засыпала от лекарств, которые ей время от времени кололи — она не знала, что это за лекарства, но от них очень хотелось спать. А когда просыпалась, то плакала от бессилия и злости — память точно вытерли мокрой тряпкой, стерев с нее все, что было записано цветными мелками времени. И никакие человеческие силы не в состоянии были разбудить эту память. Рядом сидели на кроватях люди с серыми лицами, от которых становилось страшно, хотелось кричать, бежать куда глаза глядят. Ее называли Наташей — это было не ее имя, но своего она все равно вспомнить не могла и в конце концов стала свыкаться с тем, что она — Наташа. Лишь одно воспоминание осталось ей — лицо женщины, которая улыбается. Эта улыбка тоже пугала, но в то же время хотелось вспоминать ее снова и снова, словно с ней было связано что-то очень важное.
Она рассказала врачу об этой улыбке. Врач покачал головой и назначил гипноз. Но гипноз не помог, пять сеансов прошли впустую. Федор Никитич хмурился. А в один из дней вдруг пришел не в халате, а в простой одежде и сказал:
— Поедем-ка покатаемся по городу. Может, что и придет?
Они сели в синюю «десятку» и поехали по мокрой улице, залитой соляными лужами и засыпанной снегом. Снег залепил лобовое стекло, она молча смотрела на «дворники», мотавшиеся туда-сюда, на перекрестки, которые они проезжали один за другим. Снег злил ее. Федор Никитич только посматривал на нее искоса и тоже молчал, выруливая с очередного светофора налево.
— Никак? — спросил он через час с лишним, когда они уже накрутили несколько кругов по центру.
— Никак, — тупо ответила она, глядя перед собой.
— Ладно, на первый раз не получилось. Не все сразу. Хотите, пойдем в зоопарк? Там есть крытые помещения, зверюшки. Просто погуляем, посмотрим. Хорошо?
Она устало кивнула — ей было все равно, куда, только бы не обратно в больницу.
В зоопарке Федор Никитич купил мороженого и спросил у бабушки, принимавшей билеты при входе:
— А какие у вас зверюшки под крышей есть, чтоб на улице не мокнуть?
— А у нас пока вообще все звери в закрытых помещениях. Холодно еще, — откликнулась та. — Вы на площадку молодняка сходите, там очень интересно, даже взрослым.
— Пойдемте, Наташа, — Федор Никитич предложил ей согнутый локоть, она покорно взяла его под руку и пошла рядом. В зоопарке было неуютно, большинство зверей только что пробудились из спячки и тоже смотрели вяло, на посетителей не реагировали. Федор Никитич вел ее, она послушно шла за ним, думая о том, когда же они уйдут отсюда. Желтые облупленные стены словно давили, горло немного саднило — сквозняки кругом, вот и простыла уже. Она закашлялась, подняла взгляд от пола — рядом была клетка с медвежатами. Пятеро медвежат — трое почти размером со взрослых медведей, один поменьше и еще один совсем маленький. С рыжей прядкой на ухе. С рыжей прядкой… С рыжей прядкой! Она подошла ближе и, стараясь, чтобы голос не дрогнул, сказала:
— Федор Никитич, давайте немного постоим. Смешные какие, правда?
— Устали? — заботливо спросил Федор Никитич.
— Немного. Вон скамеечка, может, сядем на минутку?
— Сядем, — Федор Никитич подвел ее к скамеечке, усадил и сам тоже присел с краю. — Вам медвежата нравятся?
— Да, очень. Не знаю, почему. Может, детские воспоминания.
— Ага, что-то есть? — обрадовался было Федор Никитич, но она тут же поспешно сказала:
— Очень смутно. Просто помню себя, маленькую, а рядом женщина в синем пальто. И клетка с медведями. Больше ничего.
— Добро. Уже что-то, — ответил Федор Никитич.
Трое медвежат между тем подбежали к самой решетке. Тот, что побольше, встал на задние лапы и жалобно заскулил. Медвежонок поменьше и малыш с рыжей прядкой на ухе жались к его ногам и тоже поскуливали.
— Плачут, маленькие. Интересно, где их мать? — сказала она, ощущая на языке привкус лжи и радуясь тому, что эта ложь заметна только ей.
— Вот этот большой — это явно пестун. Наверное, ему чуть больше года.
— Откуда вы знаете?
— Читал о медведях когда-то.
— Читали?
— Да, читал. У меня целая книжка есть дома о медведях, немца какого-то. Хотите, я вам принесу? Завтра, прямо на дежурство.
— Хочу, — ответила она, наблюдая за троицей. Старший теперь просто стоял у решетки на задних лапах и не отрываясь смотрел. Прямо на нее. Самый младший, с рыжей прядкой, уже убежал к качелям и теперь поревывал оттуда. Средний медвежонок тоже повернулся, отошел к качелям и забрался на вторую их перекладину. Старший словно этого не заметил. Стоял себе и стоял.
Они еще немного посидели, потом Федор Никитич сказал:
— Пора, поедем.
— Поедем, — согласилась она, стараясь выглядеть как можно более безучастной.
Назавтра Федор Никитич принес книгу. Это ее обрадовало. Появился повод попросить у медсестры лист бумаги и ручку под предлогом того, что ей хочется кое-что выписать из книги. Медсестра с готовностью протянула и ручку, и бумагу, и посоветовала:
— Хочешь, иди в ординаторскую. Там сейчас пусто, я тебе отопру, сядешь — никто тебе мешать не будет.
В ординаторской было тихо. Она немного подумала и стала сосредоточенно записывать все, что рушилось из прорвавшейся памяти. Елизавета Казанцева. Год рождения — 1980. Студентка режиссерского факультета РАТИ. Домашний адрес… а, их же несколько. Общежитие? Нет, не то. Улица За… Заморенова. Дом… не получается. Ладно, потом. Общежитие? Значит, на самом деле я живу… не могу. Лоб покрылся испариной. Она грызла ручку. Вспоминала. Что-то приходило на память легко, что-то ускользало, как она ни старалась зацепиться. Как ни странно, всплыли адрес и имя старушки, к которой ходила. Никак не удавалось вспомнить две вещи — зачем ходила к старушке и кто та женщина, страшная улыбка которой так врезалась в мозг. Драгоценный листок прочла внимательно еще раз, потом спрятала в книгу и вышла из ординаторской, стараясь смотреть как можно мрачнее, чтобы никто не заметил сияющих глаз.
