"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
– Ну шо, як самочувствие, товарищ майор? – На скамью рядом приземлился Демьян. Он так ехидно улыбался в бороду, что у Жигалова аж кулаки зачесались.
– А, знахарь… А что вчера было?
– Зна́ток, а не знахарь! А вчера ты напился в крендель, майор. Шо, непривычный к нашей горилке? Давай лучше самогону, от него башка не так хворает. – Демьян разлил по рюмкам мутной жидкости из бутылки. Левая ладонь у него была перебинтована. – Ты-то вчера и водки бахнул, и винища сверху накатил!
– Мы с вами… на «ты» не переходили.
– А вот давай по одной пропустим и перейдем. Шоб поправило тебя, а?
– Не хочу… – вяло отказывался чекист.
Демьян ухмыльнулся, в его глазах заиграли веселые искорки.
– Как это не хочешь? А за здоровье молодых?
Вновь раздались пьяные крики «Горько! Горько!». Майор обреченно поглядел на рюмку.
Сказ о молодце и ведьме
Психиатрическая больница в райцентре расположилась на пустыре, в отдалении от автобусной остановки. Чтобы попасть туда, необходимо было проехать через ворота, крашенные зеленой краской, потом еще километр трястись по неасфальтированной дороге, и вот он – главный корпус стационара. Окна забраны толстыми решетками, сквозь которые на улицу тоскливо смотрят местные дураки. Восемь утра, в пищеблоке готовят завтрак; у черного хода курит водитель-экспедитор, наблюдая, как двое молчаливых пациентов из небуйных выгружают этажерки из фургона с надписью «Хлеб».
Водитель вытер вспотевшее лицо платком – уже душно, несмотря на раннее утро. Глянул на небо – с запада катились к городу пухлые темные тучи, предвещавшие дождь к обеду: вот и конец долгой жаре. Водитель раздумывал – глянуть, что ли, на психов? Так, для забавы. Подойдя к окну, он приподнялся на цыпочки и уставился внутрь, через мутное стекло, сложив ладони лодочкой.
По коридорам ходили, шепча или, наоборот, крича, дураки: у каждого из них имелся свой голос, нашептывающий на ухо бредовые мысли и гениальные идеи, способные перевернуть мир. Кто-то, не слыша внутреннего голоса и костенея от инъекций галоперидола, стучался головой о стену – таких уводили в отдельную палату и привязывали к койке, ширнув в задницу димедрола для душевного спокойствия. Другие, напротив, расслаблялись и радовались отсутствию голосов, бегали по палатам, заглядывали в «наблюдалки» и корчили рожи. В коридорах витал терпкий запах хлорки – ею медсестры мыли палаты каждое воскресенье, чтоб хоть немного перебить зловонный дух сотни не слишком чистоплотных – душ под шлангом раз в неделю – бедолаг, запертых в этих стенах. Таков он был, мужской психиатрический диспансер номер семь. Евгений Кравчук, бывший председатель Задорья, а ныне – тоже «дурак», стоял в очереди к раздаточному окошку столовой, уставившись в стену остекленевшими глазами. В руке он сжимал клочок бурой ткани, которую время от времени прикладывал к носу, принюхиваясь: а ну как получится уловить запах Аллочки? Грязную простыню у него уже, конечно, пытались отобрать, но обыкновенно спокойный пациент махом становился буйным, а уж за последний клочок дрался как лев, так что врач в итоге махнул рукой – хай нюхает, невелика беда.
– Следующий! – из раздаточного окошка грохнули подносом. На подносе миска с сечкой. Из каши стоймя торчала ложка, сбоку лежал размякший сухарь – давнишнего хлеба, не того, что привезли сегодня.
Евгеша – так его прозвали уже здесь, в больнице, – уселся за стол, без интереса поковырялся в каше. Пациент-разносчик с чаем из «блатных» осклабился ему в лицо и дал размашистого щелбана, да так, что Кравчук отшатнулся и заскулил, хватаясь за лоб:
– За шо-о-о?
– Шоб ты, председатель, морду не кривил. Тута тебе не ресторация, жри чаго дают, белоручка, мля.
– Товарищ, а мне хлеба яшчэ можно? – спросил псих по фамилии Васелюк, угодливо лыбясь черными пеньками зубов. – А сала? Сальце есть?
– Ишь че захотел, сальца ему! – хохотнул разносчик, удаляясь. – Нету сала! Сало – уд сосало, зразумел?
Васелюк вздохнул, глядя тому в спину; он останавливался у каждого стола и шутковал над товарищами по несчастью – кому между делом по щеке ладошкой шлепнет – чтоб пайка наружу, а кому ухо выкрутит. Администрация на такие выходки смотрела сквозь пальцы. Васелюк отпил-таки желтого и теплого, как моча, чая, после вновь затянул свою вечную канитель:
– Сало не сосало, во чудак! Бач, скока поговорок про сало есть! Грязь – не сало, помыл, и отстало… Богу слава, попу кусок сала… – Васелюк огляделся, вытащил из носка замусоленный и потемневший шматок, кинул в рот и зашамкал: – Кому щего, а цыгану шала…
– Замолчи-и… Заткни-ись! – Кравчук прижал к ноздрям кусок ткани, в надежде вернуться в прошлое, к живой жене и детям. А где дети? Где его дети?!
– Шало – вшему голова, во! А ты щиво не ешь? Ну и ладно, мы ш шалом пошуем, – Васелюк деловито придвинул к себе миску Кравчука. Евгеша был не против – лишь бы тот замолк со своим салом.
Ему в последнее время было постоянно не по себе. Поначалу, с непривычки, срабатывали седативы и он сидел в счастливой и безвременной прострации, не помня ни себя, ни как он здесь оказался. Со временем организм, похоже, выработал иммунитет, и теперь Кравчук пускай не вполне осознавал, где он, как долго здесь и вообще кто он такой, но при этом ощущал себя запредельно, бесконечно несчастным. Прежде ясный и до мелочей понятный мир опрокинулся с ног на голову, стал, как говорят на Западе, сюрреалистичным. Слово это он вспоминал почти три дня, а когда вспомнил, удивился – оно подходило под описание буквально всего его существования. Приходилось вставать по звонку, слушаться сестер и санитаров, терпеть унизительные процедуры. Он вдыхал по ночам запах из простыни, ослабевающий с каждым днем, и тихо, тоскливо выл в стену. Васелюк вдруг бросил ложку на стол. Уставился на проходящую мимо медсестру – Акулину, одну из немногих нормальных работниц заведения, не склонных к безразличному и ставшему обыденным садизму. Фигуристая и черноволосая, она озарила его белоснежной улыбкой. От такого внимания Васелюк оживился.
– Шала-а! Шала, Акулинка, шала дай! Ну дай! – Он тыкал пальцем в рот с почерневшими зубами, попытался схватить сестру за руку, но та увернулась. – Шала, Акулин, ну будь ты щеловеком! Ну дай мне шала, шматочшек вщего! Щутощек!
– Не дам! Здравствуй, Женечка! – бросила она Кравчуку, который на секунду оторвался от простыни и улыбнулся в ответ – Акулина ему нравилась. Да и называла ласково, Женечкой, совсем как его Аллочка.
– Акулинка, ну не шаднищай!..
Медсестра игриво потрепала Васелюка по сальным волосам и юркнула среди столов с сидящими за ними психами, гнувшими головы над мисками. Васелюк подскочил, погнался за ней следом, но свернул миску с кашей, да сам и поскользнулся на липком месиве – врезался лбом о край стола, завыл. На макушку ему полился чай из опрокинувшегося чайника. С соседнего стола подскочил раскосый дылда Цыренов, затряс Васелюка за грудки и зло закричал ему в морду:
– Ты че, не вдупляешь, тута люди кушають, дура ты?! Какое шало, идиеть, када нас тут нопланетяне в плену держат? Откуды шало у нопланетян? Ты соображай бестолковкой шо-нить, не? Э, дурак?!
Бурят Цыренов был ярым последователем теории об инопланетном мировом правительстве и плоской Земле. Он высказывал несколько раз весьма оригинальную теорию, что, мол, планета наша – она как медаль, имеет две стороны, и вот на верхней живут люди, а на той – инопланетные буржуи, что утаскивают к себе под землю честных граждан, чтобы над ними измываться и опыты ставить. Васелюк же думал только о сале да об Акулинке, поэтому дал оппоненту по рукам, вырвался и заскакал на четвереньках в сторону выхода, истошно вопя:
– Шало не шошало, шам ты шошал! Дура японская! Акулинка, щтой!
– Кто японский, я японский? Я бурят! Э, иди сюда! – Цыренов погнался за любителем сала, попутно опрокинув с чьего-то стола очередной чайник и пару шлемок. Психи, недовольно ворча, начали подниматься из-за столов, хватать табуретки – плевать, с кем драться, лишь бы повод был; то были не забитые городские психи. Местные дураки вполне могли набить морду.
