Иные - Яковлева Александра
— Подготовьте постель, будьте добры, — сказал Нойманн кому-то, кто не ответил, только зашуршал гравием, удаляясь. Борух приоткрыл один глаз, но в полумраке не увидел ничего, кроме теней от высоких каменных стен и парадного входа, освещенного газовыми рожками.
Двери распахнулись, какой-то маленький человечек встретил их, и Катарина задержалась с ним на входе. А Нойманн прошел по гулкому холлу, взбежал по широкой мраморной лестнице — будто Борух совсем ничего не весил. Мимо проплыли увитые кованым плющом перила, длинный язык ковровой дорожки, темные портреты и причудливые гербы на стенах. Повсюду горели, потрескивая, свечи, и волны тепла касались свисавшей руки Боруха и щек.
Нойманн шел уверенно, то поворачивая, то сбегая по короткой лестнице, и вскоре они оказались в длинном и темном коридоре. Здесь не было свечей или газовых рожков, зато сквозь вытянутые узкие окна светила луна. По выбеленному луной полу Нойманн дошел почти до самого конца и открыл одну из дверей слева. Им навстречу шагнула фройляйн в длинном простом платье, коротко, одним подбородком поклонилась Нойманну и пропустила в комнату.
Сквозь полуопущенные веки Борух не увидел в комнате ничего, кроме череды кроватей. Почти во всех уже спали. Его уложили у дальней стены в чистые простыни, пахнущие свежестью. Нойманн сам снял с него ботинки, накрыл колючим теплым одеялом.
— Набирайся сил, — сказал он так, словно знал, что Борух его слышит. — Завтра они тебе понадобятся.
Легко ступая, он вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь. Как только ручка щелкнула, Борух огляделся. Первое, что он увидел, — высокий сводчатый потолок, уходящий в темноту. В слабом лунном свете, который сюда почти не проникал, белело около дюжины постелей. Металлические, похожие на больничные, кровати скрипнули, и все покрывала взмыли в воздух почти одновременно. Борух испуганно закрыл глаза, а когда открыл вновь, его уже окружили.
Одиннадцать мальчишек, кто старше, кто младше. Все таращились на него так, будто Нойманн принес уродливую, но забавную новую игрушку. Самый взрослый из них, высокий и крепкий парень лет тринадцати, светловолосый, с чуть кривым сломанным носом, склонился над Борухом. Сдернув одеяло, досадливо цыкнул:
— Дохляк. Как звать?
— Борух, — ответил Борух.
— Еще и свинья. У нас не спят в одежде, свинья.
Все мальчики были в казенных хлопковых пижамах. Борух огляделся и увидел свою на спинке кровати.
— Я не знал, — буркнул Борух. — И я не свинья.
Мальчишки все покатились, но тихонько, задавливая собственный смех. Больше всех корчились два близнеца, словно пытались переплюнуть друг друга.
— Ансельм, покажи ему нож, — подзадорили светловолосого.
Скалясь, Ансельм приблизился к Боруху и повертел блестящим лезвием у него перед носом.
— Видал? — прошипел он. — Будешь тем, кем я скажу, понял? И будешь делать то, что я скажу. — Он отстранился, и толпа вслед за ним тоже схлынула, дав Боруху немного воздуха.
— Сегодня тебе, считай, повезло, еврейская свинья, — продолжал Ансельм. — Скидка в честь первого дня: снимай свои обноски и надевай пижаму, как положено. Я прослежу. Остальные — по койкам.
Мальчишки шустро разбежались, каждый в свою постель — застучали по полу босые пятки, зашуршали простыни. Борух неловко потянулся за своей пижамой, не сводя глаз с обманчиво расслабленного Ансельма, который играл с ножом, удерживая его вертикально на кончике пальца.
Вот этого Борух и боялся в приютской жизни — больше, чем строгих воспитателей, плохих условий или физического труда. Вот таких Ансельмов с ножами, верной свитой и своими правилами.
— Гюнтер, — бросил Ансельм через плечо, не спуская глаз с Боруха, — позови нам Далию. Она вряд ли спит.
Борух ускорился, чтобы переодеться до того, как придет эта Далия, кем бы она ни была. Пижама оказалась великоватой и не новой, явно с чужого плеча, но тоже чистой. Он затолкал свои вещи под кровать и раздумывал, может ли подвернуть рукава, или это будет уже не «как положено», но тут широкая дверь тонко скрипнула. В комнату мальчиков вплыла девчонка. Именно вплыла — неслышно перебирая ногами под длинной ночной рубашкой с оборками на руках и груди. Она была примерно того же возраста, что и Ансельм, но худенькая и блеклая, с хлипкой длинной косой на плече и каким-то мешочком в руках.
— Вот ему, — сказал Ансельм и кивнул на Боруха. — Посмотри, не будет ли от него проблем.
Кажется, это и была та самая Далия. Без спросу она села к Боруху на кровать, забравшись с ногами, и теперь он понял, почему она шла бесшумно: на ней были теплые шерстяные носки. Поджав под себя ноги, Далия некоторое время молча смотрела на Боруха — не прямо на него, а как будто сквозь. Боруху показалось, что один ее глаз светлее другого.
— Чего? — буркнул он, но, поймав опасный прищур Ансельма, решил благоразумно заткнуться и ждать, что будет. По крайней мере, ножом ему больше не угрожали. Девчонка не выглядела опасной — хотя Ансельм при ней как-то присмирел. Может быть, она ему нравилась.
— Как тебя зовут? — спросила Далия и вдруг взяла его за руку.
Борух бросил быстрый взгляд на Ансельма, но тот и бровью не повел. Тогда Борух представился, чувствуя, как пересыхает горло.
— Хорошо, — ответила Далия.
От того, что она не называла его еврейской свиньей, было даже приятно. Ее горячие пальцы чуть вдавились в кожу, изучая ладонь. Круглые рыбьи глаза задрожали, закатились, и Далия, поспешно развязав тесемки мешочка, рассыпала по кровати камешки. Крепко держа Боруха, другой рукой провела над ними, выбрала один, за ним другой, третий. Выложила их отдельно. Показалось, что на камнях были какие-то значки, нанесенные темной краской.
Дедушка Арон как-то рассказывал Боруху о каббалистах-алхимиках — математиках и естествоиспытателях. О Пражском големе и философском камне бессмертия. Но то, что делала Далия, больше напоминало деревенское гадание на внутренностях петуха или цыганскую ворожбу на картах. Далия коснулась каждого камешка, изучая его на ощупь. Потом открыла рот и заговорила голосом, изменившимся так, будто за миг она повзрослела, даже постарела.
— Все пожирает пламя, — прокаркала она скороговоркой, — тебя, твой род, твое племя. Младший сын младшего сына, один среди воронов, они выклюют тебе сердце, если поддашься. Бойся страха, который отнимает разум, бойся бесстрашия, которое слепит его.
Ошарашенный, Борух вскинулся, отпрянул, но рука Далии держала крепко — такой силы не ждешь от девчонки.
— Убегай, если хочешь, — сказала она, — все равно не сможешь без его на то разрешения.
Хватка ослабла, Борух вырвался, и тогда Далия с шумом вдохнула, будто вынырнула из глубокого омута, заморгала растерянно. Обернувшись к Ансельму, сказала обычным девчоночьим голосом:
— Для тебя он не будет опасен. Ни для кого не будет, кроме себя самого.
Собрав камешки в мешочек, она слезла с кровати Боруха и так же тихо, скользя по полу, вышла из спальни мальчишек. Ансельм проводил ее долгим взглядом. Осклабившись, подмигнул Боруху:
— Слышал, что сказала?
— Слышал какой-то бред, — огрызнулся Борух, растирая запястье, и тут же вспомнил про нож.
Но Ансельм на этот раз не разозлился.
— Ее все слушают, свинья ты бестолковая, — усмехнулся он. — К ней такие люди приезжают, к которым тебе даже подходить нельзя.
— И Нойманн слушает?
— Для тебя герр Нойманн. Ничего, скоро научишься. Далия — наша норна. Герр Нойманн — предводитель. А ты, — он широко зевнул и, встав с чужой кровати, побрел к своей, — ты просто грязная еврейская свинья. Такой вот порядок.
Лихолетов
Она выглядела младше, чем можно было представить. Худая, одни глаза на пол-лица и уши топориком. Смешные. Когда он вошел, она стояла у приоткрытого окна. Испуганно вздрогнув, обернулась на Лихолетова и отпрянула от подоконника, будто собиралась спрыгнуть.
Бардак, ну что за бардак! Лихолетов отметил про себя устроить выволочку Москвитину за то, что оставил подозреваемую без присмотра, еще и с открытым окном. Там, конечно, решетка, но такая, как Смолина, в любую щель без мыла пролезет.
