Бен Ааронович - Луна над Сохо
Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттернест объясняла своим ученицам, что джаз — это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и что, по ее мнению, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, то могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, на свете сотни миссионеров, еженедельно сходящих с конвейеров разнообразных социальных сообществ, — а вот Луи Армстронг только один.
Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что некоторые из этих дисков по эту сторону океана достать было весьма затруднительно. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, приятельнице мисс Пэттернест.
— Случайно не помнишь ее фамилию?
Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк.
— Зачем тебе это? — спросила она.
— Я же полицейский, — напомнил я, — мы от рождения любопытны.
Симона сказала, что, насколько они с сестрами знали, подругу мисс Пэттернест всегда все звали просто Сэди.
— Так ее нам представила мисс Пэттернест, — добавила она.
Профессия Сэди никогда вслух не обсуждалась, но по нескольким фразам, оброненным в ходе бесед, девочки поняли, что она работала в киноиндустрии Голливуда и что они с мисс Пэттернест состояли в душевной переписке больше пятнадцати лет. И каждый месяц, в дополнение к ежедневным письмам, она присылала мисс Пэттернест посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно перед пасхальными выходными, уютно располагалась в квартире мисс Пэттернест — и с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, в один голос твердили все шестиклассницы. Но Симоне, Пегги и Шери было плевать.
— Толченые жуки, — вдруг проговорила Симона.
— Какие жуки? — переспросил я.
Теперь я отчаянно жалел о том, что испортил заклинанием свой айфон. Потому что на айпаде вслепую войти в звукозаписывающее приложение никак не получалось.
— Для глазури на именинном торте, — пояснила Симона.
Оказалось, в пансионе «Косгроув-Холл» самым главным подарком на день рождения ученицам была возможность самостоятельно выбрать цвет глазури для праздничного торта. И для каждой именинницы было делом чести измыслить самый что ни на есть невероятный цвет. Особенно популярны были фиолетовый и оранжевый в голубую крапинку. Повара всегда как-то умудрялись добыть нужные красители, но девочкам внушали, что для фиолетовой глазури берутся толченые жуки.
Старые добрые времена, подумал я, когда не существовало ни усилителей вкуса, ни технологов пищепрома. Я и сам хотел бы, чтобы эти времена вернулись.
На айподе в этот момент, к счастью, заиграл последний трек моего плейлиста — оригинальная аранжировка «Body and Soul» авторства Кена Джонсона по прозвищу Змеиные Кольца. Снобы вроде моего папы могут думать что хотят, но, когда хочется танцевать, нельзя просто топтаться на месте, даже если мелодия не очень свинговая. Симона, несомненно, разделяла эту идею — она прекратила меня раздевать, и мы принялись танцевать, нарезая маленькие круги по комнате. Она вела, но я не возражал — так и было задумано.
— А его ты когда-нибудь слышала вживую? — спросил я со всей непринужденностью, на какую только был способен. — Кена Джонсона?
— Только один раз, — ответила Симона.
Конечно же — в марте сорок первого.
— Это был наш последний день свободы, — проговорила Симона. — Мы все поступили на военную службу, как только достигли совершеннолетия.
Она сказала, что Шери зачислили во Вспомогательную территориальную службу, а Пегги пополнила ряды Женской вспомогательной службы ВМС. Сама же Симона выбрала Женскую вспомогательную службу ВВС, поскольку кто-то ей сказал, что, возможно, ее возьмут в пилоты.
— Ну, или хотя бы удастся познакомиться с симпатичным летчиком, который пустит меня к себе в кабину.
Дядя Пегги, канадец, привел их в тот день в «Парижское кафе», и Шери заверила его, что они будут вести себя прилично, деньги транжирить не собираются, выпьют только по одному коктейлю и не станут заказывать никакой еды.
Симона прижалась щекой к моей груди. Я тихо гладил ее по голове.
— Хотя столик можно было найти и получше, — сказала Симона. — Он был какой-то совсем маленький и вдобавок не очень удобно расположен. Концерт начинался в шесть вечера, а мы уже в полвторого были там.
В клубе было полным-полно симпатичных канадских офицеров, один из которых прислал на их столик бутылку шампанского. Это вызвало бурную дискуссию на тему того, допустимо ли принимать такой подарок. Пегги, однако, прекратила этот спор, единым махом выпив свой бокал. Вследствие этого началась вторая дискуссия, уже касательно того, нельзя ли будет добыть у канадцев еще одну бутылку. И что, подозрительно вопросила Шери, они рассчитывают получить взамен?
Пегги сказала, что, на ее взгляд, канадцы должны получить все, что только захотят. Она придерживалась мнения, что долг британских девушек перед Отечеством — обеспечить храбрым воинам-союзникам достойный прием, и была полностью Готова исполнять этот долг и думать об Англии.[60]
Но им не было суждено получить вторую бутылку, а канадцы остались без «сладкого». Ибо в этот самый момент группа заиграла «Body and Soul», и девушки уже больше не могли отвести глаз от Кена Джонсона.
— Никто не предупредил меня, что чернокожий мужчина может быть настолько красив, — вздохнула Симона. — А как он двигался! Неудивительно, что его прозвали Змеиные Кольца…
Симона умолкла и, поглядев на меня, нахмурилась.
— Ты уже возмутительно долго не целовал меня.
Она сделала обиженное лицо, и я наклонил голову и поцеловал ее. Вот это была самая большая глупость в моей жизни. Включая тот раз, когда я влетел в высотное здание за полминуты до того, как его должны были снести.
Вестигий обычно очень трудно идентифицировать. Это как чувство тревоги, которое охватывает на кладбище, как полузабытый детский смех во дворе, как знакомое лицо, краем глаза замеченное в толпе. Но то, что я ощутил, поцеловав Симону, представляло собой самый настоящий видеоряд — цветной, в высоком разрешении. И демонстрировал он последние минуты жизни Кена Джонсона и еще сорока с лишним человек, находившихся в тот вечер в «Парижском кафе». Мне очень не понравилась атмосфера этого вестигия. Смех, люди в форме, оркестр — прославленный джаз-бэнд, играющий нежную танцевальную мелодию, — и затем тишина.
В эпоху Возрождения, расцвета искусства, культуры и непрекращающихся кровопролитных войн, некоторые особо отчаянные военные инженеры прорывали оборону крепостей путем вылазки к воротам и закладывания возле них нехитрых взрывных устройств. Но поскольку в те дни такие устройства были скорее предметами искусства, нежели детищами науки, то нередко они взрывались сразу, и незадачливый взрывотехник, не успевший отойти в сторону, взлетал на воздух. Иногда — по частям. Французы, прославившиеся своим тонким и острым, как рапира, умом, называли такие мины «хлопушками» или «пукалками». Выражение «подорваться на собственной хлопушке» до сих пор в ходу и применяется в ситуации, когда человеку причинило ущерб воплощение в жизнь его же замысла.
Это и произошло со мной, когда я заставил Симону погрузиться в воспоминания, а она присосалась к моему мозгу.
Наблюдая со стороны взрыв бомбы, трудно воспринять его сразу — скорее уж потом осознаёшь, что произошло. Со стороны это как криво смонтированная кинолента или бракованная пластинка. Сначала музыка, смех и флирт, а в следующий миг все это сменяет — нет, не боль, а какое-то граничащее с шоком отупение. Запах пыли и ломаного дерева, красно-белое пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся мужской выходной рубашкой. Под перевернутыми столами — оторванные конечности и безголовые тела. Тромбон с отодранной кулисой стоял, прислоненный к столу, словно забытый кем-то из музыкантов. Рядом на стульях двое мужчин в военной форме смотрели на него пустыми немигающими глазами — взрывная волна убила их на месте.
А потом — шум, крики и вкус крови во рту у Симоны.
Моей крови, как я понял через пару секунд: я прокусил себе губу.
Симона сама оттолкнула меня от себя.
— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросила она.
— Что-то около девяноста, — ляпнул я, потому что иногда сначала говорю, а потом думаю.
— Твоя мама была права, — сказала Симона. — Я ведьма.
Я внезапно обнаружил, что слегка пошатываюсь и что рука у меня дрожит. Поднял ее к глазам.
— Это правда, — повторила Симона, — я не человек, я ужасное, отвратительное существо.
