Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса II
— Ха. Как будто я не знаю, что такое генеральная уборка в мастерской.
— И среди великого множества забытых сокровищ я нашел Ленцев карандаш. В его чудотворную силу я к тому моменту, конечно же, не верил, зато почтенный возраст и происхождение вызывали неподдельное уважение. И я решил пустить карандаш в дело. В конце концов, я еще никогда прежде не рисовал такими древними предметами.
— И что?..
— Да знаешь, ничего специального придумывать не стал, а просто отправился на этюды. Я тогда дал себе задание: каждый день, когда погода позволяет, рисовать какую-нибудь улицу Старого города. Архитектура мне никак не давалась, я ее более-менее точно копировал, но не чувствовал и не понимал. И решил, что есть только один способ с этим бороться — долбить, пока не выйдет.
— Суров, однако.
— Это еще что. Потом, разобравшись со Старым городом, я принялся за спальные районы. И вот это был подвиг, достойный легенд. Впрочем, в тот день у меня на очереди была улица Университето. Туда мы с карандашом и отправились.
— Одна из красивейших улиц в городе. Местами совершенно итальянская.
— Ну да. Но как же тоскливо мне было с ней работать! Ни единого дерева. То есть для учебы — именно то, что надо. А для души — не очень. Ничего, стоял, рисовал, куда деваться. Дело было зимой, смеркалось рано, начали загораться фонари, и это здорово прибавило мне энтузиазма. Свет — это как раз то, что я всегда умел. И очень любил. Собственно, до сих пор так. Поэтому под конец я разошелся. Да так, что нарушил договор.
— Что за договор? С кем?
— С собой, конечно. Не рисовать отсебятины. Меня всегда так и тянуло добавить к скучной натуре что-нибудь этакое. В идеале — дракона в небе, или хоть василиска в подворотне. Но я знал меру, был готов обойтись щенком или, скажем, птичьей стаей. А в тот раз появилась девочка с кошкой.
— Что за девочка?
— Маленькая, лет семи-восьми. С полосатой кошкой на руках, слишком большой и тяжелой для хозяйки. Ну, то есть мне удалось показать, что девочке тяжело, а кошке неудобно, но обе мужественно терпят; вероятно, во имя любви. Но важно было не это, а свет. Слушай, как же отлично в тот раз получилось! Девочка с кошкой выходила из сумерек в круг фонарного света, уже не там, еще не здесь, а как раз на самой границе между светом и тенью. Мой лучший рисунок тех лет. А может, кстати, не только тех. Единственный, о котором я жалею, что пропал.
— А он пропал?
— Ну да. Я его, среди прочих удачных, показывал при поступлении в Академию. Всю папку вернули, а его нет. Сказали, вроде какая-то профессорша себе забрала, и я так возгордился, что даже не уточнил, кто именно. Ну и все, привет.
— Жалко, — говорит Айдас. — Я бы глянул.
— Да я бы и сам сейчас глянул. Хотя бы для того, чтобы понять, действительно он был так хорош, как мне тогда казалось, или ерунда. Ну, зато этот переход между светом и тенью я запомнил навсегда. И повторял многократно, боюсь, даже несколько им злоупотреблял. Впрочем, неважно… Кстати, знаешь, что забавно? Я же за Таней в свое время приударил только потому, что мне показалось, она на ту самую девочку с моей картинки похожа. А уж когда впервые пришел к ней в гости и увидел, что в доме живет полосатая кошка, сдался без боя. Впрочем, жизнь показала, что это было отличное решение. Возможно, именно так и следует выбирать жен.
— Похожих на девчонок, которых мы рисовали?
— Это как раз необязательно. Главное, чтобы у невесты была полосатая кошка. Кстати, на этом месте Ленц, будь он с нами, непременно сказал бы, что — ну да, конечно, есть же такая старинная немецкая примета, поэтому все девушки на выданье, например в Тюрингии, еще в девятнадцатом веке тащили в дом полосатых кошек, а кому кошки не хватило, оставались сидеть в девках. И в некоторых деревнях до сих пор так.
— Ну да. И мы бы, конечно, посмеялись, но в глубине души поверили. И потом, знакомясь с очередной девушкой, первым делом спрашивали бы, есть ли у нее кошка. Потому что, если нет, на что-то серьезное лучше не настраиваться.
— Именно. Таково было влияние Ленца на окружающую среду. И окружающей среде в моем лице это чертовски нравилось.
* * *— Знаешь, — говорит Таня, рассеянно крутя в руках опустевшую чашку, — я иногда ужасно завидую людям, которые помнят себя в детстве. С трех, например, лет или хотя бы с пяти. Йорги вон говорит, вообще помнит, как учился ходить. Хотя поверить в такое ужасно трудно. Но вроде бы не врет. Везет же некоторым, а. Послушаешь их и понимаешь, что все самое важное и интересное происходит с людьми именно в детстве. А я все забыла.
— Что, вообще ни одного эпизода не помнишь? — удивляется подруга.
— Представляешь — нет. Родители рассказывают, а я даже соврать себе, что вроде бы смутно-смутно припоминаю, не могу. Самое первое воспоминание — как я нашла на улице Туську и несу ее домой. Причем даже не волнуюсь, разрешат ли родители ее оставить, заранее знаю, что все получится, потому что Туська — моя кошка, а я — ее человек, нам друг без друга теперь никак нельзя. Ну и в итоге действительно хорошо сложилось. Папа сам о коте много лет мечтал, а с мамой договорились, что Туська будет моим подарком на день рождения, мне на следующей неделе как раз восемь лет исполнилось. И вот с этого момента я все прекрасно помню. Но все, что происходило до Туськи, — как отрезало. Словно меня вообще не было до этого. Хотя родители говорят — была. И им, конечно, виднее.
Улица Филарету
Filaretų g.
Кекс
С детства хотел собаку. Так хотел, что сумел убедить родителей в серьезности своих намерений, готовности кормить, убирать, гулять — и получил щенка в подарок к седьмому дню рождения. Вислоухого, толстолапого, золотоглазого, цвета топленого молока и маминого заварного крема. Такого прекрасного, что дыхание перехватило от восторга. Стоял, прижав к себе щенка, зарывшись лицом в его теплый мохнатый затылок, и не дышал.
Несколько минут спустя стал задыхаться. Тут-то и обнаружилось, что дыхание перехватило вовсе не от восторга. Тяжелая форма аллергии. На собачью шерсть.
Щенка, понятно, отдали. Потом не раз, выпив лишнего, говорил девушкам и друзьям: «В тот день мое детство закончилось». Девушки жалели, друзья укоряли за излишний пафос; ни те, ни другие не понимали, что это не столько сентиментальное нытье, сколько попытка сформулировать: детство действительно заканчивается, когда впервые сталкиваешься с непреодолимыми обстоятельствами. Когда выясняется, что в некоторых случаях бессильны все — всемогущие мама с папой, важные, серьезные доктора и ты сам, сколь бы велика ни была твоя любовь, сколь бы страстным ни казалось желание отменить приговор. Ничего не поделаешь, чудес не бывает.
«Чудес не бывает, детка» — эту фразу, конечно, никогда не произнесут мама с папой, ее выкрикнет кто-то из старшеклассников в школьном дворе несколько лет спустя и совсем по другому поводу, но сразу станет ясно, о чем речь. «Чудес не бывает» — это значит, что человек беспомощен перед непреодолимыми обстоятельствами, и все.
И все.
Не то чтобы это событие омрачило дальнейшую жизнь. Господи, да конечно нет. Все сложилось просто отлично. По крайней мере, гораздо лучше, чем, теоретически, могло бы, грех жаловаться. Земную жизнь пройдя до половины, очутился вовсе не в сумрачном лесу, а если продолжать говорить метафорами, на вершине умеренно высокого холма, с отчетливым пониманием, что лестницы в небо тут, конечно, не дождешься, зато и спускаться вниз по склону совершенно не обязательно. Можно остаться на этой вершине. Здесь солнце и ветер и почти не бывает бурь, здесь всегда светло и безлюдно, здесь все ясно, здесь — хорошая жизнь. Моя.
Но собаку хотел по-прежнему. Особенно после развода, когда поселился в просторной студии в новеньком, с иголочки, доме на улице Филарету, идеальном холостяцком жилище, где решительно не было места для еще одного человека, зато собака вписалась бы прекрасно, даже довольно крупная, вроде золотистого ретривера, с которым так неудачно сложилось в детстве. И все зеленые просторы Заречья для долгих совместных прогулок по вечерам. Какая несправедливость.
Ну правда же, несправедливость. Почему аллергия именно на собачью шерсть, а не, к примеру, на кошачью, как у многих знакомых? К кошкам всегда относился с симпатией, охотно их ласкал, а дворовых украдкой подкармливал, но никогда не испытывал желания завести собственную. Думал: «Нам с кошками просто нечего сказать друг другу», — и был по-своему прав.
Иное дело собаки. Иногда по субботам, приняв ударную дозу кларитина и до отказа набив багажник кормом, отправлялся в приют для бездомных животных, где всегда нуждались не только в пожертвованиях, но и в волонтерах. Если, в дополнение к лекарству, надеть перчатки и закрыть лицо марлевой повязкой, можно продержаться почти до самого вечера. Убедился, что способен поладить с любой собакой, как бы ни жаловались на ее тяжелый характер остальные люди. Там, в собачьем приюте, всегда был счастлив — не относительно, а безоговорочно, как в детстве. И безропотно сносил потом последствия приема антигистаминов и бурного общения с дружелюбными аллергенами — насморк, тяжелые, муторные сны ночью и головную боль, отравлявшую первую половину воскресенья. Плата казалась неприятной, но не чрезмерно высокой.
