Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Он в бессилии опускает руки. Чувствует на себе чей-то взгляд. И внезапно видит пилота. Пропадает, испаряется злоба. Как же он не заметил сразу?.. Оттого, что тот сидит слишком низко. На полу, на циновке, в самом носу самолета. Глаза большие, раскосые и такие печальные, что от их взгляда хочется плакать. Курит длинную трубку с крохотным чубуком. От нее черноватый дым и дурманящий пряный запах. Аромат цветущего луга.
Пилот медленно поворачивается, вынимает изо рта трубку и печально кивает:
— Осторожно, сейчас вы споткнетесь.
Не хочу спотыкаться… не буду… аккуратно, осторожно шагнуть…
Спотыкается, падает. Ощущения пропадают. Остается: я — это я, и еще — глухая тоска.
Открывает глаза: светло и кругом голубое небо. Перед ним на циновках двое, лица белые, дряблые, женственные, курят тонкие трубки и во что-то играют, наподобие шахмат. Какая тоска… безнадежная глухая тоска…
На доске происходит что-то. Фигуры медленно двигаются. Он приглядывается… это что же такое… как же так… на доске мечется черный клубок…
Сквозь тоску пробирается ярость. Разрастается, бьется в виски, застилает глаза. Ах, грабители, воры, да я вас!
Не может сдвинуться с места.
Появляется девушка — распущенные черные волосы и печальные большие глаза. Первая мысль: с тем пилотом они брат и сестра. Она очень красива. Склоняется в поясном поклоне, касаясь маленькими пальцами пола:
— Вас приглашают сесть и наблюдать за игрой.
Он садится.
Она приносит низенький чайный столик, опускается на колени и разливает чай.
Он разглядывает игру. На доске нет никаких клеток или делений, она резная, из черного дерева. О, да это рельефная карта! Вырезаны искусно горы, моря и реки, леса, города. Красивая старинная вещь… А фигуры престранные — кубики, пирамидки с человечьими головами и диковинные несуразные чудовища, то ли ящерицы, то ли жабы.
Играют лениво, фигур почти не касаются, да и то не в центре доски, а с краю, поближе к себе. Клубок мечется в середине и как будто пытается пробить брешь в кольце из фигур. Но его теснят пирамидки и кубики, обступают со всех сторон, и ему больше некуда двигаться. Клубок затихает.
Один из женственнолицых говорит что-то тихо и коротко.
— Что он сказал?
— Фигура уходит с доски, — отвечает девушка и берет клубок в руки, — вы можете это взять на память о посещении. — Протягивает клубок ему.
Только это уже не клубок, а шарик из черного дерева, выточенный на токарном станке.
— Вы убили его. Зачем? — спрашивает он тихо.
Женственнолицый поднимает на него глаза, в них покой и скука. Углубляется снова в игру.
— Каждая фигура вступает в игру добровольно, — поясняет девушка бесстрастно-заученным тоном.
— Нет, вы должны мне сказать! Зачем, зачем это?
Она смотрит ему в глаза. Если бы не глубокий покой ее взгляда, его можно было бы назвать удивленным.
— Один из императоров дома У много сделал для государства. Но для личного усовершенствования у него не было времени, и его душа испытывает страдания. Высший разум находит это несправедливым и допускает повторное распределение ценностей.
— Это подло, ужасно! — На него накатывает звериное бешенство, и он даже успевает ему удивиться. — Это страшное свинство!
Пауза.
— Высший разум находит ваши доводы неосновательными.
Ярость наполняет его ощущением безграничной разрушительной силы.
— Я вам покажу высший разум! — Он бросается на женственнолицых.
Не может сдвинуться с места.
А они растворяются в воздухе, остается лишь черный дым и аромат цветущего луга. Дым сгущается в темноту.
Толчок. Ощущение тяжести.
Он садится на спальном мешке. В висках стучит злоба.
— Я вам покажу высший разум!
Выходит тихо наружу и в палатке, где хранятся находки, отыскивает на ощупь пакеты. Стараясь их не рассыпать, несет к раскопу.
Шуршит земля под лопатой в рыхлой земле отвала, опускаются в яму пакеты, закрываются надежно землею. А сверху, на всякий случай, он обрушивает еще слой отвала.
Пусть поищет теперь японец — вся рыхлая земля одинакова, и здесь ее сотни тонн.
— Я вам покажу высший разум!
Утром в лагере переполох.
Клювоносый действует энергично. Вызывает молодого человека с присыпанным пылью лицом:
— Когда выйдет к завтраку, чтобы рядом стояла машина с заведенным мотором. Повезешь его в город осматривать местный музей. Скажешь, я приеду в аэропорт, вместе с костями.
— А если он не поедет?
Клювоносый его мерит уничтожающим взглядом.
Вызывает щекастого:
— Обойдешь сейчас все раскопы. Упакуй костяк хорошей сохранности, мужчину лет сорока, в крайнем случае под пятьдесят.
Помчались гонцы с поручениями. Клювоносый сидит, думает, барабанит по столу пальцами.
— В старых книгах написано, что покойника всегда тянет к могиле…
Направляется не спеша на раскоп. Опускает на землю пуделя.
— Поищи беглеца, собачка!
Пудель кружит по раскопу, начинает рыть землю отвала. Медленно углубляется яма, и все молча ждут.
Неожиданно пудель с лаем бросается в глубину ямы. С чем-то возится там и, пятясь, вылезает наружу. В его пасти бьется сурок.
— Не откажите в любезности, взгляните в яму, племянница.
Пудель приносит добычу и кладет у ног клювоносого. Сурок дергается в агонии. Клювоносый берет пуделя на руки:
— Умница, молодец, Пит! Ты настоящий следопыт и охотник! — Достает из кармана конфетку. — Я же тебе говорил, ты поймаешь этого грызуна. Прекрасный экземпляр marmota major!
А племянница извлекает из ямы пакеты с костями.
— То-то же, — ворчит клювоносый, — старые книги не лгут.
Горе, горе мне! Растоптал меня бык гибели гибельной! Мать-душа моя на части расколота, на никчемные клочья разодрана, делят их барсуки и лисицы. Безобразным, уродливым стану, одноруким, перепачканным грязью, одноногим, с железной ногой, криво из пупа выросшею! Злобным, мстительным стану, с глупым глазом, как лужа болотная, с гвоздями вместо ресниц!
Вечером из палатки начальства слышны споры вполголоса:
— Нет, подумайте, любезная родственница, как мы можем держать сумасшедшего?
Пауза. Клювоносый ждет, барабанит ногтями по столу и мурлычет себе под нос: авекеси-авекеля, авекеля мармоте…
— А вам не приходит в голову, — тихо спрашивает она, — что я тоже могу уехать?
— Это было бы просто ужасно… да как же вы сможете, родственница? Ведь здесь ваша официальная практика.
Она притихает, съеживается.
Из подземного мира ржавого, где кусты из железной проволоки, выползать буду, воровато оглядываясь, приносить черную злобу, болезни да гнилые несчастья. Будет людям от меня ужас!
Вновь ревут реактивные двигатели, тянут на закат к западу, натягивают ночь над землею.
Горе, горе и вам, помощники, духом слабые, неудачливые! Не ребенка родите вы — зверя с красной пастью ощеренной! Не дитя будете нянчить — зверь-сурок с рыжим хвостом будет плакать у вас в колыбели! Будет, будет вам ужас!
Ах, стряхнуть бы все это, забыть… откуда тут звери с хвостами… мелкий дождь, асфальт и гранит, и дворцы белеют колоннами… какие тут звери… вечеринки, вино и друзья… какие тут духи… — а он все прислушивается к чему-то.
Главное чудище, перестань вредить! Ты клыки заострил, ты движешь хвостом, спину выгнул, раздул живот — лежа усмирись, сидя усни!
Перестань вредить, чудище.
Теория автомобильных катастроф
BEGIN[1]
БЕГИН МАССИВ ЛЮДИ БЕГИН АЛФАВИТНЫЙ ПОИСК ПЕЧАТАТЬ ПОДМАССИВ РАППЕ ЕНД ЕНД
Толстые линзы очков близоруко склоняются к перфоратору. Неуклюжие толстые пальцы тычут в клавиши. Скрип за дверью — он судорожно прячет перфокарту в карман пиджака. Балансируя тучным телом, громко сопя, на цыпочках идет к двери, осторожно выглядывает. Будто нет никого… померещилось.
Машина жадно глотает карты. Дробный треск скоростной печати, и щелястая пасть выплевывает полосу белой бумаги.
Снова скрип и шорох за дверью. Он едва успевает из пасти машины вырвать бумажный язык, скомкать, сунуть в карман. А снаружи, на мягких лапах, кто-то подходит к двери и, затаившись, ждет. Потом тихонько скребется, приоткрывает дверь. Неожиданно высоко, над притолокой, просовывается голова — любопытная лисья мордочка — и поет гнусавым голосом Бабы-Яги:
— Ай, шалун, ай, негодник! Вот штанишки спущу! — Ниже головы на пол метра появляется грозящий указательный палец. — Остается работать вечером, а заявочка где? А как выпустят в коридор собачек, что тогда с шалунишкой будет? — В дверь просовывается, наконец полностью, длинное костлявое тело и уже не поет, скрипит: — Так что десять минут на сборы, и домой, баиньки!
— Я сейчас… как же так… я нечаянно. — Он смущен, суетится, запихивает бумаги в стол. Его щеки багрово краснеют, и потеют линзы очков.
