Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга
У них не было точной единицы измерения времени, и они плутали в пространстве, потеряв свое местоположение…
Впрочем, если уж зашла речь о кораблях, расскажу тебе и о другой потере. Лет двадцать назад я слыхал, как говорили о ней двое ученых хранителей…
В третьем тысячелетии до нашей эры богиня Инанна, правительница шумерского города Урука, пожелала возвеличить людей: дать им знание и осветить мир людской светом истины. Она отправилась к своему отцу Энки, правителю города Эриду у входа в небесный мир.
Инанна решила забрать у отца его главное сокровище — сотни глиняных табличек, в которых хранятся «ме» всех на свете вещей — их смысл, символ и естество. Инанна хотела подарить их людям, но понимала, что отец не отдаст их просто так.
Она схитрила, подпоив отца на приветственном пиру. Пьяный Энки разрешил слугам Инанны загрузить таблички «ме» в ее Небесную ладью, при помощи которой она путешествовала по небу.
И слуги обчистили его сокровищницу, все сложили в лодью Инанны: «плотничество», «гончарство» и «ткачество»; «храбрость» и «свет»; «здоровье», «любовь», «гармонию». Туда же положили они «ненависть», «вражду», «болезни»; «страх» и «войну», «разорение» и «отчаяние». А кроме того, еще ложь и правду. Доброту и злобу. Победу и поражение. Внимание и равнодушие. Смерть и бессмертие. Суд и решение. Жалость, чистоту, все умения на свете и суть всех на свете вещей.
Торжествуя, что добилась своего, Инанна отплыла. Но она не одолела и половины пути назад, как отец ее, Энки, протрезвел и опомнился.
Разгневавшись за то, что дочь обманула его, он устроил в небе великую бурю: разметала она в клочья пену небесных волн, растрясла кораблик Инанны. Многие глиняные таблички треснули, раскололись, и осколки перемешались так, что уже нельзя было их сложить обратно.
Инанна вернулась в город Урук, а смысл многих вещей оказался утрачен и забыт. Но слухи о добытых Инанной сокровищах распространились далеко за пределы Шумера.
Куда пропала Небесная ладья Инанны?
Китайский император Цин Шихуань снарядил и отправил в дальние моря целый флот на поиски Шэньчжоу — священной Небесной ладьи. Он хотел, чтобы его слуги попытались отыскать среди остатков глиняных табличек секрет бессмертия.
Но китайский император позаботился о том, чтобы не повторить ошибок Инанны и самого Энки: если и отыскали его слуги тайну бессмертия, то они надежно спрятали ее в неопределенном мире с неопределенным временем. Для этого им понадобилось изготовить всего лишь один очень хитрый ключ.
Из поколения в поколение целые династии китайских мастеров совершенствовались в искусстве изготавливать копии Небесной ладьи Инанны. Было создано много этих удивительных игрушек, изображающих макеты кораблей, похожих на Шэньчжоу.
И вот однажды некий человек вывез из Китая механическую игрушку.
Внешне она напоминала обычное прогулочное судно богатого китайского аристократа — деревянный корпус отделан слоновой костью и жестяными вставками. На палубе размещены фигурки музыкантов и танцовщиц, вырезанные из кости, а на носу кораблика — фигурка из янтаря, обозначающая, судя по всему, некую необычную персону, возможно, магического свойства.
Внутри кораблика скрыт механизм, похожий на часовой. Может быть, эта игрушка с секретом и есть ключ к великой тайне Небесной ладьи?
Стоит завести механизм — и внутри него проснутся часы, настроенные на правильное время; откроется компас, ориентирующий в правильном направлении — и кораблик-игрушка укажет путь к той единственной точке в пространстве, где скрывается величайший на свете клад — тайник небесных сокровищ Энки, тайник знаний Инанны, утерянный смысл всех на свете вещей?
Было бы здорово отыскать этот клад.
Тогда, возможно, и твоя потеря нашлась бы… Как думаешь, Николай?
Они вошли в зал первых коллекций Себы и Рюйша.
Здесь стоял особенный аромат затхлости, и резко веяло «ликером бальзамикум», введенным путем искусных инъекций в самые мелкие кровеносные сосуды экспонатов для сохранения их мертвых тканей в нетленном состоянии. Благодаря этой процедуре многие из них — как, например, младенческая ручка, заботливо обернутая в месте отреза изящным кружевным лоскутом, — держали в течение столетий все тот же розовый, почти естественный цвет.
Коллекции насекомых и бабочек, гербарии; замкнутые в стеклянные сосуды высушенные члены мертвых человеческих тел; препарированные уродцы и странные скелеты — все это, способное удивлять и приводить в трепет неискушенных, Сергей Иванович и его спутник обошли с видом полного равнодушия.
Их волновало теперь совсем другое.
— Ну, вот мы и пришли. Как видишь, все обстоит у нас в прежнем порядке. Я понимаю тебя, Николай. Люди приходят к нам, надеясь что-то понять для себя. Им кажется, что в музее время стоит и в этом заповедном спокойствии отстаивается от мути и суеты химически чистый смысл вещей. Но они заблуждаются. Остановить время невозможно. Люди приходят смотреть на нас, а мы смотрим на них и благодаря этому видим, как неумолимы время и перемены.
Твои поиски напрасны, дорогой Николай. Смирись! В том ужасном пожаре 1747 года пострадал не ты один, но и другие экспонаты. Небесная ладья сломана, разобрана на части, и, быть может, после ее гибели люди уже никогда не отыщут пути к забытому смыслу вещей. А в этих условиях стоит ли тебе беспокоиться о потерянной голове?
Занимай свое место, великан.
Глубокий протяжный вздох царапнул стеклянную тишину ночной Кунсткамеры.
Сергей Иванович приоткрыл витрину, и его высокий спутник, окутанный мраком, шагнул внутрь, устроившись под табличкой с инвентарным номером.
Печатные страницы, прикрепленные к стенке шкафа, разъясняли, что в этой витрине находится скелет Николая Буржуа, гиганта 2 метров 20 сантиметров ростом, вывезенного царем Петром в Россию из французского города Кале и служившего государю в качестве гайдука. Спустя семь лет после отъезда любимец императора умер и был препарирован, дабы сохранилось для потомства это уникальное создание природы.
И все бы хорошо, да голова его в пожаре сгорела.
Вот теперь ходит, бродит по ночам — ищет.
«Найти, конечно, не найдет, но, может, что-то взамен когда-нибудь придумают для него люди. Почему нет?»[20] — подумал Сергей Иванович, запер витрину и побрел, постепенно растворяясь в воздухе, дальше и выше — к научным залам великого Ломоносова, к символическому мирозданию Готторпского глобуса и астрономической обсерватории, нацеленной в неопределенное пространство непостоянных небес в поисках неизвестного смысла.
Часть четвертая
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
СОЛИДНОЕ ДЕЛО
Александро-Невская лавра
В конце ноября 1992 года у меня на работе раздался звонок.
— Андрей, это ты? — чуть хрипловатый женский голос трепыхался в трубке, как птица, случайно залетевшая в окно квартиры. — С Мироновым плохо! Пожалуйста, съезди к нему на «Елизаровскую», он очень просил.
Это была Лариска, и, по-моему, она была сильно вздрючена, в смысле — напугана.
Лариска, бывшая жена моего двоюродного брата-одногодки, с которым они всего-то пару лет прожили вместе и давно разбежались по обоюдному согласию, всегда звала Макса по фамилии — Миронов. Барышня эта никогда не проявляла особой чувствительности. Сантименты и сострадание к ближнему — не ее стиль. Они с Максом после развода почти и не виделись. И вдруг — нате!
Видно, что-то уж очень серьезное стряслось, что она вдруг приняла участие в делах моего брата.
Я понял, что ехать надо немедленно. Хотя все во мне протестовало: во-первых, я ненавижу больницы. К визиту в больницу мне надо долго морально готовиться. Во-вторых — даже представить тошно, как я попрусь сейчас на «Елизаровскую» после длинного и утомительного рабочего дня, а потом, вечером, напитавшись медицинскими запахами и тоскливой атмосферой немощи и безнадеги, потащусь со всем этим к себе, на Крестовский, пережевывая в уме какие-нибудь совершенно кошмарные подробности болезни Макса.
Кстати, что с ним могло приключиться? Он ведь такой здоровый бугай. Бывший военный…
— Что с ним? — спросил я Лариску.
— Не знаю! — закричала она. — И никто не знает. Лежит уже две недели, а врачи, блин… даже диагноз поставить не могут. Езжай, короче, и смотри сам. Он просил тебя! — И она бросила трубку.
Ничего себе, дела!
Ненавижу больницы.
* * *Увидав Макса, я понял, чего так напугалась Лариска. И еще я понял: даже если врачи и обнаружат причину и начнут усиленно лечить заразу, если вообще существует от нее избавление, — все это будет уже напрасно.
Макс умирал. Это видно было по глазам. Глаза у него были какие-то… чужие, отстраненные. Глаза мертвеца, пялящиеся из могилы на мир людей, как на что-то бесконечно далекое и давно забытое.
