Агитбригада (СИ) - Фонд А.
Я недолго проторчал под дверью, когда она распахнулась и другой пацан, уже не Кузька, строго велел мне:
— Заходи!
Я вошел.
— Иди сразу вон туда, где стол, и стой смирно!
Я окинул взглядом помещение, которое действительно оказалось большим залом (скорее всего, раньше в этом помещении когда-то был бальный зал) и подошел к единственному столу.
В зале, на длинных крашеных диванчиках (или это были такие лавки, но со спинкой), сидели пацаны (девочек было всего трое). В центре, под красным флагом и большим портретом Сталина, стоял накрытый красной скатертью, письменный стол, за которым сидели два пацана постарше и двое взрослых, судя по всему — воспитатели. Все они строго уставились на меня.
— Капустин! — сказал тот пацан, что постарше, на голове его вилась чёлка с пробором, а над губой темнели усики. — Ты опять? Да сколько можно!
Я не знал, что я опять, поэтому промолчал, по совету Кузьки внимательно глядя парню в глаза.
— Что ты натворил? — спросил второй парень, пониже и поплотнее, волосы у него были рыжими, а лицо покрывали веснушки и прыщи.
Так как я не особо понял, что натворил, мне оставалось лишь промолчать. Что я благополучно и сделал.
— Кузька! — не дождавшись от меня ответа, позвал моего сопровождающего парень с усиками.
— Да я не знаю! — подпрыгнул Кузька, — я дежурил, а потом дядька Савелий меня кликнул и велел вот его на СТК отвести. Ну я и отвёл.
— Ну сколько раз тебе можно говорить, Кузька, не дядя Савелий, а Савелий Михайлович. Или товарищ Гук, — попенял парень с усиками. — Что за мещанское у вас воспитание — какие-то дяди, тёти? Пора уже привыкать, что у нас есть только товарищи!
— Извини, Виктор, вырвалось, — покаялся Кузька, у которого от смущения аж уши покраснели.
— И что товарищ Гук сказал?
— Да ничего, — пожал плечами Кузька, — мироедом его назвал. Ругался сильно. И всё вроде.
— Так, Никитин, — повернул голову Виктор к мелкому шкету, который сидел на ступеньке, — быстро ноги в руки и спроси у Михалыча, что Капустин в этот раз натворил!
— Слушаюсь! — пискнул Никитин и выбежал из зала.
В рядах пацанов зашумели.
— Так, тихо! — нахмурился второй парень, — у кого есть что сказать, поднимайте руку и говорите по очереди, как вызову.
Один из мальчишек тотчас же вскинул руку.
— Чуня, говори, — разрешили ему.
Пацан по фамилии (или кличке?) Чуня вскочил и возбуждённо затараторил:
— Этот Капустин ведёт себя как буржуй! Никогда не поможет дежурить, вчера в столовой хлеб раскрошил и не убрал за собой. А когда Наташа сказала убрать, он не послушался, а такую канитель развёл! И у Михалыча он постоянно дрыхнет под навесом, а не работает!
— Ты это видел? — нахмурился Виктор.
— Я сам не видел. А вот Колька видел и Ванька рассказывал.
— Что скажешь, Капустин? — строго взглянул на меня Виктор.
Я опустил глаза, чтобы не рассмеяться — паркет на полу был тщательно отполирован, но одна плашка немного раскололась и забугрилась, видимо сотни провинившихся ног, которые стояли здесь до меня, растоптали её.
— Ты гля, он даже говорить не хочет!
— Вот гад!
— Наглый какой! — раздались возбуждённые и возмущённые голоса пацанов.
Шум нарастал и уже начал приобретать угрожающие нотки. Но тут в зал вернулся Никитин.
— Там это… — попытался отдышаться он, — дядя Савелий говорит, что он трос уронил и верстак сломался.
— Что за верстак? — переспросил рыжий.
— Ну тот… буржуйский который, — пискнул Никитин.
Новость ошеломила присутствующих, так что Никитину даже не стали делать замечание, что он по-мещански неправильно назвал товарища Гука «дядей». Я тоже восхитился выдумкой дяденьки Савелия, видимо, станок у него уже был сломан, и он не нашел ничего лучше, чем обвинить во всём меня. Я помнил, как очнулся в едком дыму, как глюк ковырялся в недрах этого агрегата и матерился, и меня грызли смутные сомнения — вряд ли это Генка его сломал. А, судя по многодневному перегару от «мастера», он вполне мог сам напутать что-то с пьяных глаз.
— Ты зачем станок сломал? — обратился ко мне ранее молчавший воспитатель, в тёмно-синей блузе и пенсне.
— Я не ломал, — ответил я, чтобы не молчать.
— Ты гляди, он ещё и врёт! — послышались возмущённые голоса.
— Говори правду, — сурово потребовал воспитатель.
— Я говорю правду, — продолжал настаивать на своём я, — станок я не ломал.
— По-твоему, выходит, это Савелий Михайлович врёт? — задал провокационный вопрос рыжий парень.
— Я не знаю, — пожал плечами я, — спросите у него сами.
— Мы сейчас тебя спрашиваем! — завёлся Виктор, — ты, Капустин, форменный тунеядец! Ты нигде не хочешь работать! Уже во всех цехах побывал, а толку нету! Товарищ Гук согласился взять тебя в помощники, так ты и там нагадить успел! И в школе учёбой манкируешь! Вот что с тобой делать?
— В карцер его! На десять суток! — предложил рыжий и посмотрел на воспитателя.
— Да нет, Кривошеин, в карцер посадить — последнее дело, — не согласился воспитатель, — нам же нужно воспитывать его, сделать из него советского человека, а то он так все станки в нашей стране переломает.
Все сдержанно посмеялись над немудрёной шуткой.
— Станок стоит денег, — подал вдруг голос ранее молчавший второй воспитатель. — Вы лучше подумайте, товарищи, как Капустин будет финансовый убыток возмещать?
— А как он будет возмещать, если он работать не хочет? — вскинулся Кривошеин.
Все опять загалдели.
— Значит убыток будет возмещать его бригада. Раз не можете научить товарища работать. — Равнодушно пожал плечами второй воспитатель. — В какой он бригаде?
— В пятой, со мной, — мрачно сказал Виктор и с ненавистью глянул на меня, совсем не как на товарища.
В зале поднялся такой шум, что не было почти ничего не слышно. Особенно возмущённо кричали, как я понял, члены пятой бригады.
Шум становился всё громче, так что воспитателю пришлось даже постучать карандашиком по графинчику с водой.
Наконец, страсти поутихли и заседание продолжилось.
— Ну, значит, будете месяца два без полдников работать и по выходным всей пятой бригадой, — продолжил накалять обстановку воспитатель.
Концентрация ненависти ко мне в зале достигла предела.
Если бы взгляды умели сжигать, от меня уже остались бы одни головёшки.
— Да что ж это такое, Александр Степанович! — чуть ли не со слезами в голосе воскликнул тощий парень в очечках на длинном носу, — этот гад Капустин поломал ценный станок, а отрабатывать должны за него мы? А он тогда что будет делать?
Вопрос оказался крайне интересным и повис в воздухе.
— Полагаю, он будет цветочки на клумбе нюхать, — тихо съязвил какой-то мелкий шкет, но его услышали и весь зал грохнул от смеха.
— Тебе хорошо говорить, Сиволапов, ты в третьей бригаде! — крикнул другой шкет, — а мы из-за этого дармоеда вместо полдников получили дополнительную работу!
— Да, Сиволапов, вот иди к нам в бригаду, поработай вместо Капустина и тогда мы посмотрим, как ты шутить будешь! — поддержал шкета другой пацан.
Завязалась небольшая словесная перепалка, так что воспитателю опять пришлось стучать карандашиком по графинчику, чтобы утихомирить возбуждённую такой социальной несправедливостью толпу.
Я же тихо стоял и недоумевал — зачем воспитатели сеют вражду? Ведь после того, как пятая бригада отработает вместо Генки (я всё ещё не привык, что Генка — это я, слишком мало времени прошло и слишком много всего случилось, так что я не успевал реагировать). Так вот, после отработки ребята или изобьют Генку, или сделают его вечным изгоем в коллективе. Неужели этого результата добивается воспитатель? Точнее воспитатели, потому что странное предложение первого второй воспитатель не опроверг, а значит поддержал.
Между тем спор не утихал и непонятно в какие дебри рисковал уйти, как вдруг руку подняла одна из девочек, точнее уже девушка, на вид ей было лет шестнадцать.
