Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы

— Клянемся!

— Клянемся… клянемся… — нестройно прокатилось в толпе.

Секретарь райкома сделал шаг к Одуванчику и беспомощно остановился.

— Спи спокойно, дорогой товарищ! — взвыл тот из последних сил и, тяжело перегнувшись через живот, наклонился и бросил в могилу ком земли.

Солдаты, вытянув вверх карабины, дали залп, и добровольцы из публики начали засыпать могилы.

Одуванчик стоял и, бормоча что-то, продолжал трясти кулаком.

Народ стал расходиться. Спешат… натыкаются на ограды могил… как бараны, толкают друг друга… улыбаются, блеют… по-козлиному брыкают задами… косолапо топчут песок… оставляют следы кошачьих лап… и среди них чугунный… с ними блеет, с ними толкается, с ними топчет песок…

Смотрят с надгробий надписи… золоченые буквы, имена и чины… фотографии в черных рамках… рельефы из мрамора… черный памятник за оградой… чугунное литое лицо… здравствуй, чугунный… улыбается одними губами… ну и улыбка… спокойная, а сколько жестокости… мое лицо, моя улыбка… не очень-то хорошо я к себе отношусь… убежать бы… нет сил… страшно… тоскливо… сделайте одолжение, не ухмыляйтесь так гнусно…

Ты боишься себя самого. Это предельно глупо. Ты большая глупая птица.

Голос… меня зовут, меня ищут… кто-то идет, это тоже чугунный… поздно, уже поздно бежать… какая тоска… он рядом…

— Идемте домой, будет дождь.

Юлий… откуда он здесь… галлюцинация… нет, это чугунный… это шутит чугунный…

Хватит валять дурака. Приведи себя быстро в порядок. Перед тобой Юлий, живой и здоровый Юлий.

— Будет дождь, — повторил он с мягкой настойчивостью, — смотрите, какая туча… Дома вас ждет сюрприз.

Приходи скорее в себя. Слышишь, как с тобой разговаривают? Как с больным или сумасшедшим.

Что я могу поделать… сюрприз… понимаю, сюрприз… я, наверное, должен обрадоваться… обязательно удивиться… забыл… забыл, как это делается…

В нашем доме все окна и двери настежь открыты, на столе в саду чайные чашки… сразу видно, приехали люди… здоровые нормальные люди… за акацией — тихий смех… я знаю, это Наталия…

— Я приехала тебя увезти, чтобы ты здесь не остался навеки! — На лице ее сияет улыбка, а в глазах недоумение и тревога. Говорит она оживленно и быстро, чтобы не дать мне ляпнуть какую-нибудь нелепицу.

— И сбежим мы с тобой завтра же, а не то нагрянут господа скульпторы, и начнется светская жизнь. Ох уж эти господа скульпторы! Я нашла им кучу заказов: городу нужны памятники. Но, по-моему, для начала они должны сделать памятник мне!

Юлий ошибся: дождя не было, и мы пили чай под деревьями. К вечеру туча обошла полукругом город и легла черным брюхом на горизонт, приплюснув багровый закат и поглотив заходящее солнце. Город остался во влажном и неподвижном воздухе.

Я старался не подавать вида, что меня пугает этот застой. Недобрая темнота… подслушивает, подглядывает… как много у темноты глаз… как много у нее щупалец…

Наталия смотрела задумчиво и внимательно, как я перед сном запирал наружную дверь и задвижки на окнах, но спрашивать ничего не стала.

Она была утомленной и скоро заснула. Ее тревожили неспокойные сны, она что-то шептала и вздрагивала.

Сам же я спать не мог. За окнами что-то плавало, ползало по крыше, по стенам — невесомое, невидимое и невидящее, но я знал — реальное, жуткое.

Тонкая оболочка отделяет меня от ужасного… я в батисфере… снаружи скользкие чудища шевелят клешнями и щупальцами, обшаривают окна и двери, хотят вползти внутрь… слепые, безглазые, они ищут щели на ощупь… шарят, шарят по стеклам…

За окнами пусто. Все это тебе лишь мерещится. Нервы. Химические процессы в твоем мозгу, и ничего более.

Химические процессы… оказывается, они очень страшные, эти процессы… ходит чугунный по городу, ходит по темным улицам, вдавливает копыта в асфальт… свалится, не звякнув, дверная цепочка… без лязга, сам, повернется засов… отворится без скрипа дверь… и глянет чугунный мерцающими глазами… поползет деловито по полу и стенам безглазая нечисть… потянет ко мне клешни, присоски, щупальца… унесет бесшумно с собой…

Это все — химические процессы, химические процессы в мозгу, — повторял я как заклинание, но это не помогало, и я лежал, затаившись под одеялом, пока перед рассветом по стеклам не захлюпали капли дождя и страх не исчез.

Я попробовал разбудить Наталию, но она, глянув с сонным испугом, зарылась лицом в подушку.

Спать все равно не хотелось, и было тоскливо. Вот сбылись все мечты — военные машины завели свои рычащие двигатели, засветили мощные фары и уехали туда, где существовали раньше. Сбылась и моя мечта: вот рядом со мной Наталия, и она здесь ради меня, и мы вместе уедем отсюда. И это тоже всего лишь химические процессы в мозгу.

Наступило серое утро. Холодный ветер раскачивал ветки деревьев, и все время моросил дождь.

Я собирал по дому и укладывал свои вещи, и Наталия мне помогала. Потом мы пошли к Юлию, чтобы с ним попрощаться. Он сидел перед печкой на стуле и помешивал кочергой ворох горящей бумаги.

— Жгу свои рукописи, — пояснил он с любезной улыбкой, — как Николай Васильевич Гоголь… Скучно на этом свете, господа.

Он решил ехать с нами, и это не показалось мне странным.

Автобуса не было, но Юлий нашел для нас частный автомобиль.

За окошками плыла мокрая степь, и о днище машины тарахтела щебенка. Иногда в поле зрения вплывали дома. И заборы, и беленые стены сверху донизу были увешаны золотистыми табачными листьями, и казалось, в этих домах должны обитать люди, тоже одетые в гирлянды табачных листьев.

Путь прошел незаметно, и к поезду мы успели за полчаса до отхода. А дальше уж так получилось, что вместе мы добрались лишь до Москвы; там у каждого вдруг нашлось неотложное дело, и мы, все трое, разъехались в разные стороны. Но это уже к кошачьей истории отношения не имеет.

ПОВЕЛИТЕЛЬ ТЕНЕЙ

повесть

Тень — темное отражение на чем-либо, отбрасываемое предметом, освещенным с противоположной стороны.

На рассвете меня будят вороны, что живут над крышей мансарды в старых печных трубах. Они каркают тягуче и важно, как будто рассвет — их семейный праздник, и этим многозначительным карканьем они поздравляют друг друга.

К их торжественности невольно приобщаюсь и я и, открыв окно, смотрю, как солнце вступает в город. Сначала оно окрашивает в свои цвета шпили, купола и самые высокие крыши. Потом, перескакивая с трубы на трубу, лучи отмечают знаками солнечных пятен все новые дома, словно их пересчитывая и проверяя, не пропало ли что-нибудь за ночь. И в какой-то момент, всегда неожиданный, красноватый горячий блеск заливает все крыши разом, и солнце, вполне овладев верхним ярусом города, начинает опускаться в сумеречные провалы улиц.

В это самое время мне пора выходить из дома — ровно в девять я должен сидеть на работе, разложив на столе бумаги, и держать в руке авторучку. Но по пути я об этом не думаю и стараюсь даже не помнить.

Улицы еще прячут внизу сонные остатки тумана, а верхние этажи уже поглотило солнце, их окна бросают через дорогу светлые пятна, плавающие на стенах затемненных домов. Те же на освещенную сторону отбрасывают плотные тени — тени труб, тени крыш, балконов, решеток, башен; они рисуются угловато на стенах, перекашиваясь и ломаясь зигзагами на карнизах. Получается еще один город, город причудливых силуэтов, он вдоль улиц тянется квартал за кварталом, и порою мне кажется, что живет этот город теней своею собственной жизнью, не зависимой от города каменного.

О возможной самостоятельности в поведении теней я не думал всерьез, пока не познакомился с Сашкой. В тот день по пути на работу я рассматривал на угловом доме тени балконов. Они были резные, все в завитушках, и на верхнем из них тень девушки поливала тени цветов из кофейника. Вот тогда-то и подошел ко мне Сашка и, наверное, долго ждал, чтобы я взглянул на него.

Ему было лет тридцать. Бросались в глаза отвисшие поля шляпы, грива длинных темных волос и ботинки, совершенно лишенные формы и цвета. Он смотрел на меня спокойно и грустно, и мне показалось невероятным, что в одном человеке может быть так много грусти.

— Хочешь скажу, о чем ты думаешь? — спросил он голосом тихим и ровным, не менее грустным, чем взгляд, и обращаясь ко мне на «ты», несмотря на очевидную разницу в возрасте. Мне стало тоскливо и очень неловко, казалось, я вот-вот утону в этом безбрежном море печали и никогда больше не смогу смеяться и радоваться.

— Ты думаешь, какой прекрасный перед тобой человек и как тебе хочется угостить его кружкой пива! — На его лице появилась робкая улыбка, и я почувствовал огромное облегчение и благодарность к нему за это. Кажется, я даже вслух рассмеялся.