Очевидное-Невероятное (СИ) - Главатских Сергей

— А от тех, значит, рассчитывали? — усмехнулся Левша.

— А как же, — всплеснула руками Матрёшка-мать. — Вы что! Только этими мыслями и жила! Только эту идею и вынашивала! Вы что, товарищи! И главное у всех одни и те же отговорки: служение, поприще, долг! Для мужчины, я считаю, один долг свят — супружеский! Правильно?

Последний вопрос она адресовала мумии, видно, живые окончательно утратили её доверие.

Рамсес согласно кивнул, за что тут же был вознаграждён пламенным поцелуем на зависть всем нам — бесстыдникам и раздолбаям!

— Теперь, пятый… — Матрёшка-мать, достав откуда-то помаду и зеркало, принялась приводить себя в порядок. — Пятый же вроде? Ну да… Так вот, этот был еврей… Троицкий… Нет, Троцкий. Вот ведь — сплошные львы! А толку? Такой распиз… врун был, это что-то! Я, говорит, Матрёшка, отлучусь ненадолго по Коминтерновским нуждам, а сам, падла, в Мексику свалил! Трепло! Следующий — Долгорукий…

— Был уже Долгорукий, — обиделся Левша. — По кругу ходите, мадам! Самое время переходить к Одноруким!

Я понял, что должен вступить в разговор.

— Ну, хорошо, едрёна Матрёна, вопрос то в чём?

— А вопрос следующий! — Она сменила помаду на тушь. — Спрашивается, если все они такие великие и значительные, почему наследников не оставили? Обычных человеков — сыновей-дочерей? Почему? Разве наследие человека, какого бы звания он не был, измеряется ещё чем-то, кроме его детей?

Вопрос прозвучал весомо, как хорошо обтёсанная, дубина — он касался уже не только певца, но и каждого из нас. По сути дела, его можно было сформулировать именно, как «быть или не быть?» а, значит, ответ на него могли дать только Господь Бог и Густав Карлович. Но беда в том, что встретиться, как с одним, так и с другим, можно было исключительно по их инициативе!

Так я и сказал ей. Только Матрёшка-мать к моим словам не прислушалась, она утверждала, что Бог любит троицу и что третий в ней как раз Высоцкий.

— А выпить не найдётся, товарищи? — спросил певец.

Как я догадался прихватить из бара коньяку, я не представляю! Может, чувствовал?

— С одним условием, — сказал я ему строго. — Сначала померяем темперамент.

Артист не отказался, темпераметр показал максимальное значение.

— Вы видите? — Я продемонстрировал прибор всей честной кампании. — При таких показателях, любой допинг может оказаться смертельным!

— А мы на троих, — улыбнулся лукаво Высоцкий. — Сначала я, потом они.

— Голосуем, — сказал я. — Вы — наше общее достояние и решение принимать мы должны все вместе. Сообща. Итак, кто за то, чтобы Высоцкому налить?

— Эх, жалко, что у меня только одна рука, — сказал Левша и первым проголосовал «за». Вскоре его примеру последовали все присутствующие, все, кроме меня.

— Их тоже считайте, — попросила Матрёшка-мать и похлопала себя по талии. — Никаких внутренних противоречий я не испытываю.

— А вы? — обратился я к остальным.

Они сказали, что — испытывают! И ещё какие противоречия! Но голосуют всё равно «за»!

Делать нечего, пришлось отдать ему бутылку.

«Это хороший коньяк, — вспомнил я слова Гагарина, — Вкусный и весьма полезный».

Он выпил, не пробуя. Залпом!

А мы все стояли рядом, как вкопанные и чувствовали себя убийцами! Именно убийцами и никем другим! Многие из нас не могли сдержать слёз и, если бы в этот момент нас увидел кто-то посторонний, то он наверняка бы решил, что мы сошли с ума!

— Ну вот, — сказал певец слегка охрипшим голосом, — теперь я в полном порядке! — Он спрыгнул со сцены, взял Матрешку-мать под руку и усадил её на кушетку. — Послушайте, вы сказали, что наследие человека измеряется детьми, я с вами согласен. Но главное всёже не это. — Высоцкий опустился перед женщиной на колено и попросил. — Кто-нибудь, принесите мне гитару.

Левша принёс инструмент и, присев по соседству, замер в ожидании.

Мы были слишком увлечены происходящим и то, что нас стало на одного больше, никто не заметил. Мы обнаружили его уже только после того, как Высоцкий спел «Балладу о любви». Артист так и спел её, стоя на колене перед Матрёшкой-матерью!

Мы захлопали, а этот сказал:

— Привет, Петя!

— Ты ошибся, пионер, его зовут Володя, — поправил наглеца Левша.

— Его зовут Петя, — настаивал на своём новый зритель. — А меня Павлик. Павлик Морозов! Да вы знаете мой голос то, я на радио работаю. «Туристический вестник».

«Ах вот оно что, — подумал я, — вот, значится, откуда эта фуражка и пионерский галстук! Тогда почему ж она его Семёном называла? Семён Дежнёв. Я это хорошо запомнил! Может, потому, что Павлик Морозов в розыске?»

— «Туристический вестник» я не пропускаю, — Харламов, глядя на радиоведущего, угрожающе помахивал клюшкой. — Там у ведущего совсем другой голос и имя другое — Николай Озеров.

— И я его слушаю, — поддержал хоккеиста фараон. — Особенно, если про Хургаду или Шарм-эль-Шейх! И зовут его Юрий Сенкевич. У него даже манера совсем другая, доверительная. А этот наглый и с претензией!

— Послушайте, — начал оправдываться Павлик Морозов, — я же с вами не спорю, поёт Петя действительно здорово! Мы его ещё в школе Кабалевским дразнили!

— Ой, ой, ой, — вступилась за своих Матрёшка-мать. — чё болтать то! Кабалевский вообще композитор, я с ним крутила… в одно время. Он оперу «Сёстры» сочинил — про нас, про всех! — И спросила у кого-то. — Правда же, девки?

— Нам-то какая разница, — не сдавался радиотурист. — Мы ж пацанами были! А потом Петя повзрослел и голос у него окреп. В смысле, охрип. И тогда все решили, что никакой он не Кабалевский, а самый, что ни на есть Высоцкий! И он так решил, Петя. Но только в музыкальное училище его не приняли. И в Консерваторию тоже. Никуда не приняли, Петя и запил! А, как запил, так и пропал из общественного фокуса. Теперь понятно, куда делся. Теперь мы земляки!

— Всё! — Я как в тире его увидел — в перекрестие прицела! — Я его узнал. Фуражку сними.

Тот снял. А там совсем не то, что я ожидал увидеть! Там, представьте, знакомая лохматая голова Семёна Дежнёва! Я хорошо его запомнил, ещё со времён, когда он был Христофором Колумбом и спасался от разъярённой толпы! И вот тут я, конечно, задумался!

И друзья мои — тоже.

— Да нет, — засомневался Левша. — Вы смотрите, как он лихо сдал своего однокашника! Да что — однокашника, я бы вообще это приравнивал к измене Родине! Товарищ Председатель ЧК, заявляю вам, как чрезвычайный и полномочный представитель, этого самозванца нужно на нары!

— Точно, точно, — поддержал Левшу хоккеист, ища место, куда бы установить шайбу для пробития штрафного. — Щас я ему, кистевым!

Обстановка накалялась. И тогда я решил, что выход один. Надо спросить самого Высоцкого — как он скажет, так и будет!

— Товарищ Высоцкий, — обратился я к певцу. — Ваше имя стоит в рекомендательном списке ЧК. Вас, правда, называли Кабалевским?

— Правда, — легко согласился Высоцкий. — Вы себе не представляете — кем только меня не называли! И Дон Жуаном, и скоморохом, и дворником, и алкоголиком и даже, не поверите, самолётом! Короче:

У меня было сорок фамилий,

У меня было семь паспортов,

Меня семьдесят женщин любили,

У меня было двести врагов!

Закончив читать, он с грустью посмотрел сначала на опустошённую бутылку, потом, на клеветника.

— Так что, товарищ Павлик, возразить мне вам будет весьма затруднительно! А сейчас, уважаемые зрители, если вы не возражаете, я продолжу выступление.

Зрители не возражали, только настоятельно рекомендовали Павлику Морозову или, как там его ещё, не «портить атмосферу», а лучше — вообще покинуть помещение!

— Ладно, — согласился радиоведущий, — я уйду. Но я рад был видеть тебя, Петя, живым и нездоровым! Надеюсь, ещё увидимся.

И он исчез, так же незаметно, как и появился.

Расчувствовавшись, в самый разгар концерта, Матрёшка-мать со всем своим семейством ринулась на сцену с воплем:

— Вот от кого я должна понести! Возьмите меня, товарищ Орфей, возьмите всю — без остатка!