Варвара Мадоши - Симарглы

— Отвела его в ближайший партком? — предположила Лена.

— Что? — Карина удивленно посмотрела на Лену… невесело усмехнулась. — Девочка, ты хоть знаешь, что такое партком?

— Честно говоря, не очень.

— Ну вот. Нет, конечно, надо было отвезти его в милицию или куда… или еще что-то сделать… но мне это даже и в голову не пришло! Я просто сказала ему: «Не выдумывай, мальчик! Как тебе не стыдно!» — и пошла дальше. А он остался стоять. До сих пор думаю, что с ним стало?

Звенел голос под потолком: «На втором этаже в секции мягких игрушек…», болтали что-то за соседними столиками, пили колу… а над двумя девочками повисла тишина.

— Думаю, как-то все образовалось… — предположила Лена. — Денег заняли или еще что…

— Да, вероятно, — лицо Карины оставалось таким же неподвижным. — Вероятно. Холодная улица, ветер с моря, фонари еле горят. Вероятно. Я потом попыталась его найти… после смерти. Но уже два года прошло. Может быть, я его даже видела тогда во дворе, но не узнала. Дети очень быстро меняются.

И Лена почему-то вспомнила свой сон — длинный мост, и фонари. И она, маленькая девочка, в буденовке и шубе, перевязанной шарфом крест-накрест, стоит и смотрит вслед Сергею и уходящей с ним под руку Карине. На Карине — пальто с черно-бурым лисьим воротником.

Ей стало холодно.

— Понимаешь, дело не в том, что я поступила плохо, — продолжала Карина между тем. — Дело в том, что мне даже в голову не пришло, что можно поступить как-то иначе. Горе, боль… они существовали где-то вне, в прошлом, за «железным занавесом». Здесь и сейчас все было бесконечно, непробиваемо хорошо. И я гордилась этим. Ох как я была горда!

Еще одна пауза.

— Гордость — это единственный грех, который не может быть прощен… исключая самоубийство. Гордость ослепляет, от нее очень трудно, почти невозможно отказаться, особенно если не осознаешь ее как гордость или считаешь ее достоинством. Те люди, которых ты видела… было страшно смотреть в их лица, правда? Они преодолели гордость. Преодолели все чувства вообще. Они и людьми-то перестали быть. Это не «старое доброе зло». Это зло изначальное.

Пауза.

— Они — тайная организация?

— О, полагаю, у них есть какая-то структура, но вряд ли можно назвать их организацией. Армией — да. Орденом — еще точнее. Хотя членских взносов или общих обрядов у них нет… или есть? Не знаю. Они очень редко работают со взрослыми. Чаще всего с детьми.

— А почему симарглы занимаются ими? Они что, пытаются преодолеть смерть?

— Они все пытаются, — Карина неприятно улыбнулась. — И это тоже. И мешают нам. Но главная причина не в этом. Главная причина в том, что симарглы — бывшие люди. И спокойно смотреть на их непотребства мы не можем.

— О господи! — Лена резким движением отодвинула от себя стаканчик с кофе, из которого пила, бросила локти на стол, уронила лицо в ладони. — Не было печали! Еще пентаграмма какая-то!

— Не просто пентаграмма, — педантично поправила ее Карина. — Пентаграмма в круге. Ничего. Они будут на тебя кошмары насылать, но это не страшно. Так оно и лучше даже. Если тебе надо их выгнать… — она не договорила.

Плохо… Почему людям бывает плохо, до боли плохо? Почему в мире бывает жутко, до боли жутко? Почему Лена страдает только из-за того, что вот уже второй раз она встречает своего соседа Сергея Морозова, и оба раза… и оба раза ничего из этого не выходит.

Смычок над пропастью. Карта пиковый валет. Морозов — снежинки в иссиня-черных волосах. Я бы хотела ходить с ним в театр, и чтобы луна в небе, и звезды в сердце… Был такой любовный роман Барбары Картланд, «Звезды в сердце». Кто знает Барбару Картланд, тот поймет. А вместо этого… А Карина говорит, что это все фигня, и если я не расклеюсь, то все будет в порядке… ну и правильно говорит, это лучше, в тысячи раз лучше сочувствия! Как хорошо, что со мной говорит она, а не Вик со Стасом! Тем более, что я их еще порасспрошу хорошенько, и про шабаш, и про… про все. Если не забуду. Потому что сейчас мне на это плевать по большому счету.

Лене было плевать на все тайны и загадки. Плевать на пентаграмму, плевать на то, что ей придется еще спасать целый город, чтобы покрывать чужие ошибки и чужую любовь… Ей просто хотелось, чтобы ее обняли за плечи, пошевелили бы дыханием волосы возле уха, и прошептали бы: «Не бойся маленькая. Все будет хорошо». И чтобы это было простое человеческое объятие, в котором просто тепло. Которое не требует выворачивать измученную душу.

Лешка, ее однокурсник, писал стихи:

И капля на щеку скользнула — не сердцу, щеке горячо,И белая птица печали опуститсямнена плечо.Спрошу я белую птицу:«Журавль? Синица?»

Город дрожал вокруг бетонной насмешкой. Какие белые птицы, побойтесь бога? Черные мелкие стаи кружат над проводами, приседают на крыши домов. В лучшем случае голуби у луж воркуют.

Как ее назвали? «Наши пернатые друзья…» Председатель был похож на бюрократа. Сергей смотрел мимо, как всегда он смотрел мимо, как будто не было посланного Виком ветра, что уносил Лену прочь, а Сергей упал на колени и плакал…

— Лена! — Карина сдавленно ахнула.

Лена отняла руки от лица, вскинула голову.

Вокруг них, из клумб, мимо столиков, чуть ли не с подноса у потрясенной официантки, оглушительно хлопая крыльями, взмывали в воздух тысячи белых птиц неопределенной породы. Не то воробьи, не то голуби, не то синицы, не то журавли, не то и вовсе длинноногие, как Матвей Головастов, аисты. Хлопанье крыльев опрокинуло стаканчик с кофе, на край стола шлепнулся белый потек помета.

— Ленка! — счастливо заорала такая сдержанная всегда Карина, и глаза у нее засверкали. — Это город! Он отвечает тебе, Лена! Он плачет вместе с тобой!

Лена бесконечно долго шла по полоске гальки между невыносимо холодной гладью удивительно гладкого и черного, как искусственный мрамор, моря и снежной равниной, которая начиналась метрах в двух у кромки воды. Высоко в небе причудливым ожерельем сияли три разноцветные луны: красная, желтая и белая. Или то были местные солнца? Тогда белое — самое молодое.

Ничего, ничего, совершенно ничего не происходило, только галька хрустела под ногами. И Лена с облегчением подумала, что это не так уж страшно — идти, и страха уже больше не будет. Плохого больше не произойдет.

Берег медленно заворачивал, и чем дальше, тем больше у Лены поднималось настроение. Она помнила, что это сон, и радовалась, что это такой сон, который позволяет одновременно и отдохнуть, и размять мышцы. Тем более, холода она почему-то не ощущала.

Потом она разглядела впереди словно бы какой-то столб, вкопанный в берег, и с этого момента сон начал ухудшаться. Ничего особенно страшного в столбе не было, просто он был… а больше ничего, только слабо мерцающий снег, черная вода и черное небо над ней. Столб тоже был черный, но каким-то образом выделялся. И у Лены сжалось сердце, потому что она догадывалась, что это такое.

Девушка машинально схватилась за шею. Черная метка не болела и вообще никак не ощущалась. Но она там была, это уж точно. Маленькая черная звездочка в круге, как на крышке одноименного корейского бальзама.

— Сергей? — спросила Лена еще издалека. Столб не пошевелился и вообще никак не отреагировал. И по мере того, как она приближалась к нему, он принимал форму человеческой фигуры.

Когда Лена подошла ближе, она увидела, что это вовсе не Сергей. То есть Сергей, но неподвижный. В волосах у него застыли снежинки, на тонких губах — улыбка. А кожа у него была картонной.

Сперва Лене стало очень страшно, она даже почти проснулась. Потом рассердилась. Ярость всегда предпочтительнее страха, и, во всяком случае, не так мучительна.

— Ну и как эта глупость по Фрейду должна склонить меня к злу?

Серебряные пятна света на озере сложились в слово.

«Никак».

— Тогда зачем это все?

Кучка галек потемнее под Лениными ногами образовала узор, и, присмотревшись, она смогла прочитать:

«Я просто хотел поговорить».

— Ну так говори!

И картонные губы манекена приоткрылись. Казалось только, что не сам он хочет что-то сказать, а кто-то иной, не видя иного выхода, желает говорить его устами. Но картон для этого не был приспособлен — вокруг тонких губ появились морщинки, нарождающийся треск бумаги показался отзвуком далекой пулеметной очереди. Медленно-медленно щель рта увеличилась, щеки поползли куда-то вбок, глаза вверх…

На лице Сергея!

Пожалуй, только на «шабаше» ей было страшнее.

Она не выдержала, и проснулась. Потом глухо выкрикнула в темноту!

— Я тебя ненавижу!

И это было правдой.

— Почему ты не видела меня? — произнес этот жуткий рот.

А потом она рыдала, скорчившись в своей огромной дубовой кровати и прижимая ко рту подушку, чтобы никто не услышал ее всхлипов. Она думала о вчерашнем вечере. Иван Егорович снова зашел в соседнюю квартиру и пригласил их на чай. И они пошли. Торт был вкусный, а чай — не очень. Потом Иван Егорович и Станислав Ольгердтович курили на балконе, а Людмила Александровна показывала Лене и Вику альбомы с фотографиями. Они с Иваном Егоровичем познакомились очень давно. Людмила Александровна жила в общежитии, и он ездил к ней через весь город, чтобы часок посидеть на диване в холле (чужих в корпуса после пяти вечера не пускали, очень строгие были правила). Потом они поженились, у них родилось двое детей, мальчик и девочка. Потом умерла сестра Ивана Егоровича, и они взяли к себе и ее дочь, хотя у них была однокомнатная квартира.