Салли Грин - Тот, кто убьет
Она выбирает столик в глубине кофейни. Мы садимся друг против друга. Она купила два горячих шоколада и заказала добавочную порцию миниатюрных зефирок, потом отдала мне поднос и вот теперь сидит, пьет свой шоколад и смотрит на меня поверх чашки с розово-белой горкой. У нее глаза фейна: зеленые, красивые, но без искорок. Абсолютно обычные глаза. И все же в них есть что-то странное: текучесть какая-то. В них есть второй оттенок, бирюзовый; он то прячется, то появляется снова. Глаза меняют цвет, как море в тропиках.
— Ты хочешь увидеть Боба? — Она забрасывает свои длинные русые волосы за спину.
Я киваю и пытаюсь сделать глоток, но кучка зефирок мешает мне добраться до напитка. Тогда я съедаю все зефирки, просто чтобы избавиться от них.
— Я могу помочь. — Она выбирает из своей кучки розовую зефирку и, покачивая ею в воздухе, говорит:
— Как тебя зовут?
— Иван.
— Необычное имя. — Она берет вторую зефирку и добавляет: — Только, наверное, не в России.
Потом запивает горячим шоколадом.
— А я Никита.
Вряд ли.
— Ты работаешь на Боба? — спрашиваю я.
На вид ей лет четырнадцать, ну, максимум пятнадцать. В школу ходить еще должна.
— Да так, делаю для него всякую всячину. Немного того, немного этого. Поручения выполняю. Ну ты знаешь.
Вообще-то нет.
Она допивает свой шоколад, выскребает стакан ложкой. Закончив, она ставит его на стол и спрашивает:
— Хочешь печенюшку? — И уходит раньше, чем я успеваю ответить.
Возвращается она с двумя здоровыми шоколадными печеньями и протягивает одно мне. Мне приходится контролировать себя, чтобы не засунуть его в рот целиком.
— Зря ты у здания Совета ошиваешься, — говорит она.
— Я был осторожен.
— Я же тебя заметила.
Я действительно был осторожен.
— Тебе нужны солнечные очки глаза прятать. И еще не знаю, что это у тебя такое, — она показывает на мои татуированные пальцы, — но я бы на твоем месте носила перчатки.
Шею я закрыл шарфом, который взял в том доме в деревне, а вот перчаток не нашел.
Она наклоняется ко мне.
— Кобальтовый переулок защищен.
— Да, а как?
Она всплескивает руками:
— Магией, разумеется. Фейны его вообще не видят. Его видят только ведьмы.
Значит, она все же ведьма. Но глаза у нее другие.
— Если окажешься в переулке, то никогда оттуда не выйдешь, пока не начнешь смотреть на то место, куда идешь, и думать о нем. То есть по-настоящему смотреть, не отрываясь, и думать тоже по-настоящему, все время. Как войдешь, сразу смотри на дверь Боба и думай только об этой двери, тогда доберешься до нее. Когда будешь выходить, смотри на дома на улице. Вниз не смотри. Никогда не смотри вниз. Если глянешь хотя бы раз на ворота здания Совета, если подумаешь о них хотя бы раз, там и окажешься.
— Ясно… спасибо.
— Кстати, твой прикид бездомного хорошо работает. — И она улыбается, так что я не могу понять, шутит она или нет. Я еще не успеваю ответить, а она уже встает и выходит из кофейни.
В животе у меня урчит, во рту становится противно, и я вскакиваю и бегу в туалет. Там меня тошнит в раковину, я вижу мешанину из жидкости кофейного цвета и коричневой слизи, в ней плавают маленькие зефирки.
Я жду, ничего больше не происходит, и я нагибаюсь, чтобы попить воды из-под крана. Из зеркала на меня таращится бледное лицо с красными глазами и темными мешками под ними. Я изо всех сил стараюсь придать себе приличный вид, но тут могут помочь только приличная еда и вода. Я разглядываю свои старые джинсы, протертые на заду и на коленях почти до прозрачности. У рубашки дырки на рукавах и вокруг пуговиц. Футболка под ней посерела и обмахорилась у ворота.
Я выхожу из кофейни, когда меня догоняет женщина, которая работает за стойкой.
— Твоя подружка тебе оставила, — говорит она и дает мне большой бумажный пакет.
В пакете оказываются два свертка с сандвичами — один с ветчиной, другой с сыром, третий с беконом, — бутылка воды, бутылка свежего апельсинового сока и салфетка с надписью. Пять минут я трачу на то, чтобы ее разобрать.
Ивану от Никиты
Кобальтовый переулок
Я съел сандвич с беконом, выпил всю воду и теперь смотрю на Кобальтовый переулок. Вряд ли это так трудно. Или все-таки трудно? Все равно я должен справиться. Боб и Никита шли по узкому тротуару с правой стороны. Вдоль него тянется неухоженное одноэтажное строение с покатой черепичной крышей, единственная дверь и единственное окно которого выходят в переулок в самом конце, у противоположной стены.
Я шагаю быстро, но уверенно и ровно, как бы не спеша, и держу голову слегка повернутой в сторону от здания Совета. Мой взгляд устремлен на вход дома напротив. В голове одна мысль: «Дом Боба, дом Боба».
Я знаю, что вид у меня напряженный, и заставляю себя замедлить шаг, на всякий случай, вдруг из здания Совета кто-нибудь посмотрит? В тот же миг я чувствую, как меня словно магнитом начинает тянуть туда. Вот черт! «Дом Боба, дом Боба». Я опять не свожу глаз с его двери.
Я добрался. Слава богу.
«Дом Боба».
Стучу.
«Дом Боба. Дом Боба».
Я смотрю на дверь. Теперь я уже шепчу:
— Пожалуйста, скорее. Дом Боба. Дом Боба. — Тишина.
«Дом Боба. Дом Боба».
Я стучу опять. Громче.
— Быстрее! Ну, быстрее! Дом Боба. Дом Боба.
Что если из здания Совета сейчас выйдут охранники? Мне конец. Может, вся эта затея и есть ловушка, подстроенная Советом? И опять я чувствую, как меня начинает тащить к зданию Совета.
«ДОМ БОБА! ДОМ БОБА! Я не могу ждать так долго. Дом Боба. Дом Боба».
Дверь щелкает и приоткрывается. Больше ничего не происходит.
Я вхожу в комнату и всем телом наваливаюсь на дверь с той стороны.
— Черт возьми! Дом Боба.
— Мне придется убить тебя, если ты хотя бы глянешь на полотно. — Но в голосе совсем нет угрозы, скорее он молит о внимании.
Я оборачиваюсь и вижу неряшливую комнату. Даже воздух в ней кажется неопрятным. У дальней стены, которая совсем недалеко, настолько комната узкая, стоит деревянный стол, на нем ваза с фруктами. Рядом с ней несколько груш и яблок. Справа от меня деревянный стул, мольберт и открытая дверь, откуда раздается тот самый голос. Судя по расположению мольберта, на холсте должен быть натюрморт из яблок и груш. Я иду в ту комнату, но по дороге останавливаюсь взглянуть на неоконченную работу Хорошая картина, подробная, в лучших традициях. Холст, масло.
В соседней комнате я вижу сгорбленную спину мужчины. Он что-то помешивает в маленькой, видавшей виды кастрюльке. Пахнет томатным супом.
Я жду у порога. В комнате сыро и зябко, как в пещере. Она кажется даже меньше, чем предыдущая, но это все из-за холстов, составленных вдоль двух из четырех стен обратными сторонами наружу. Свет поступает в комнату сквозь маленькое окошко в потолке. Помещение занимают небольшой диван из черного кожзаменителя, низкий кофейный столик с пластиковым верхом на трех ножках, деревянный стул вроде того, который я уже видел в передней, ряд кухонных шкафов, покрытых пятнистой столешницей, на которой между пятен помещаются еще чайник и электроплитка с одной конфоркой. В сушке над раковиной стоят большое количество кружек и открытая банка супа.
— Я готовлю обед.
Я не отвечаю, и он поворачивается ко мне, разгибая спину и улыбаясь. Деревянную ложку он держит в воздухе, как кисточку, и с нее падает на линолеум оранжевая клякса.
— Мне бы хотелось тебя нарисовать.
Вряд ли ему удастся передать мои глаза.
Мужчина наклоняет голову.
— Может, и не удастся. Задача, конечно, не из простых.
Я молчу. Я что, сказал про глаза вслух?
— Вид у тебя такой, как будто чашка супа тебе не повредит. — Он снимает с плиты кастрюльку и вопросительно поднимает брови.
— Спасибо.
Мужчина берет с сушки две чашки, разливает по ним суп, кастрюлю отправляет в раковину. Потом протягивает мне чашку с супом и говорит:
— Крутонов,[3] правда, нет.
И садится на диван, совсем маленький и узкий.
— Понятия не имею, что за крутоны такие.
— Куда катится мир?
Я сажусь на стул, а чашку держу в руках — грею пальцы. В комнате изрядно холодно, а суп едва теплый.
Мужчина сидит, положив ногу на ногу, и демонстрирует невероятно тощую лодыжку в просвет между мешковатой штаниной и красным носком. Он крутит ступней и пьет свой суп.
Одним глотком я почти приканчиваю свою порцию.
Ступня перестает крутиться.
— Сырость — вот главная проблема этого дома. Сюда даже в солнечный день не проникает солнце, а сырость просачивается снизу Наверное, все дело в реке. — Он прихлебывает суп, после каждого глотка поджимая губы, а потом ставит чашку на стол и говорит:
