Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса II
Я собирался сказать: «Как только свернет за угол», — но Санн меня перебила. Что ж, имеет право.
— Как только продаст последний букет, — восхищенно выдыхает она. — Отдаст его, предположим, какому-нибудь унылому умнику, который с пяти лет полагает, будто знает, как устроен мир и чего от него ждать. Сделает шаг в сторону — скажем, чтобы взять свою кошелку. И это окажется самый последний шаг! И джинн метнется в небо огненным столбом, прямо у всех на глазах. Представляете, какой переполох поднимается?! Кто-то завизжит, кто-то перекрестится, кто-то пустится наутек, завоют псы и заревут младенцы, а охранник магазина «Зара» позвонит в полицию, но в целом обойдется без особых жертв. И то-то наш умник попляшет!
— Поправка принимается, — говорю я. — Так даже лучше. Спасибо, Санн.
— Весело, — резюмирует Оми, затягиваясь трубкой.
В его устах «весело» — это даже круче, чем «ничего так» в моих.
— А теперь я сдаю, — объявляет Санн. — Давай сюда карты.
Санн всегда тасует долго. Ей просто нравится это занятие, и улица Радвилу послушно пустует, сколько заблагорассудится Санн. Наконец из-за угла выходит высокий мужчина с этюдником. Одетый при этом, как солдат великой армии какой-нибудь неведомой, но прекрасной страны: камуфляжные штаны и такая же кепка, украшенная пучком попугайских перьев, изрядно вылинявшая на солнце оранжевая майка и высокие ботинки цвета берлинской лазури. Коротко стриженые темные волосы выкрашены в тон ботинкам; в целом композиция более чем удалась. И кому, как не Санн, ее оценить.
— Он прекрасен, — вздыхает Санн. — Я его хочу.
— Сперва тебе придется его выиграть, — хладнокровно замечает Оми.
Санн снова вздыхает и начинает сдавать карты.
Но в этой партии снова везет мне.
— Вот это уже совсем нечестно! — возмущается Санн. — Я тут сижу, такая красивая. А ты у меня выигрываешь и выигрываешь. Лукаво! Вместо того, чтобы простодушно проиграть.
— Да я бы с радостью, дорогая. Но ты сама сдала мне все эти замечательные карты. Своими руками. Они не из моего рукава.
— А кто тебя знает, — ворчит Санн. — Ладно уж, давай, рассказывай. Только чур моего прекрасного мальчика не обижать! Смотри мне!
— Да кто ж такого обидит, — говорю я. — На следующей неделе твой прекрасный мальчик найдет на холме калейдоскоп фей, узоры которого, как известно, повторяют самые прекрасные фрагменты невидимых человеческому глазу миров, причем в ритме, наиболее благоприятном для смотрящего, что делает их притяжение совершенно неодолимым. Художник подберет вещицу, чтобы подарить соседскому ребенку, глянет одним глазом и пропадет — известно, что бывает с людьми от фейских игрушек. Но ничего страшного не случится. Потому что у него есть… Ну, предположим, очень надежный друг. Который придет, встряхнет, приведет в себя, заставит поесть. Для чего еще и нужны друзья. А потом сам заглянет в калейдоскоп. И тоже пропадет, потому что ничего прекрасней откроющихся ему переменчивых узоров нет на этой земле. Но тут уж наш художник приведет друга в чувство. Так и будут проводить время, пока не привыкнут к ослепительной красоте настолько, что смогут сами, добровольно от нее отрываться, когда пожелают. И никто не умрет от истощения, сжимая в скрученной судорогой руке волшебный калейдоскоп. Хотя с иными счастливчиками подобное порой случается. Но самое главное, конечно, не это, а…
— Художник станет рисовать увиденные узоры? — перебивает меня Санн.
Не выдержала. Ее можно понять и простить. Тем более что это не подсказка, а догадка. Причем совершенно верная.
— Он даже выставку этих картин устроит, — говорю я. — Год-полтора спустя, чего тянуть. И узоры калейдоскопа фей увидят так много людей, что на трижды трех калькуляторах сосчитать невозможно. И все останутся живы, потому что картина — это все-таки умеренно волшебный объект. Оторваться трудно, но можно. А вот забыть уже не получится. Никогда. И после этого мир окончательно изменится к лучшему. Хотя даже и не знаю, куда еще.
— В мире, действительно изменившемся к лучшему, я буду выигрывать у вас хоть иногда, — ворчит Санн.
Впрочем, она совершенно довольна. Ее любимчик пристроен наилучшим образом. Угодить Санн очень просто, было бы желание. У меня оно обычно есть.
Пошел второй круг, снова моя очередь сдавать. Псы Оми, успевшие собрать дань со всех завсегдатаев «Старой лодки», угомонились, вернулись к хозяину и улеглись под стол подремать. Теплая тяжелая голова Фреки доверчиво лежит на моей ноге. Я стараюсь сохранять неподвижность и тасую карты. А по улице Радвилу ковыляет юная девица на таких высоченных каблучищах, что ее променад больше похож на цирковое выступление, чем на обычную прогулку. Мы с Санн, переглянувшись, взрываемся от безмолвного хохота, а Оми говорит:
— Она сумела вас развеселить, а это — немалая заслуга.
— И то верно, — киваю я. — Годится.
Эту сдачу наконец-то выигрывает Санн.
— Пустяковый, конечно, успех, — с наигранной сдержанностью говорит она. — Но все равно хорошо. Наконец-то мне стало приятно с вами играть. И вы даже кажетесь мне, не побоюсь этого слова, милыми. Хотя я знаю вас не первый год. И могла бы не питать иллюзий.
— Не тяни, — говорит Оми. — Что с барышней?
— О, с барышней все прекрасно, — улыбается Санн. — Я как ее увидела, сразу поняла, что каблуки — это не следование моде, а домашнее задание.
И умолкает. Такая уж у нашей Санн манера рассказывать. Еще и удивляется, что никто не понимает ее с полуслова. Словно живет в мире, где все без конца занимаются чтением мыслей друг друга. А вслух говорят, только если хотят продемонстрировать красивый тембр голоса — глядите, как я умею.
Впрочем, почему «словно».
— Что за задание? — хмурится Оми.
Я пока помалкиваю. Но тоже хмурюсь.
— Ну как же. Девочка учится пению. У нее очень хороший учитель. Немного эксцентричный, но кто без греха? Порой он дает ученикам необычные домашние задания, на первый взгляд не имеющие никакого отношения к певческому мастерству: станцевать в супермаркете, переправиться на плоту через реку, добраться автостопом до моря или вот, к примеру, прогуляться на каблуках непривычной высоты. Учитель уверен, что все это благотворно влияет — и на голос, и на всего человека целиком. И он совершенно прав! Если только сидеть дома и петь, легко упустить самое главное.
— Что именно? — хором спрашиваем мы.
— Ну как — что? Весь мир. Для того и домашние задания. Чтобы человек был то весел, то растерян, то смущен, то беспричинно счастлив. И всегда немного настороже. Потому что никогда заранее не знаешь, что тебе велят отмочить завтра. И как ты станешь выкручиваться. Когда ты певец, а значит, весь, целиком — музыкальный инструмент, надо быть готовым к постоянным переменам. Иначе как же из тебя сделается музыка?
— И не только музыка, — кивает Оми. — А вообще все. Спасибо, дорогая. Напоминай нам об этом почаще.
Обрадованная его похвалой, Санн безропотно соглашается считать следующей ставкой толстого мужчину в неопрятном джинсовом комбинезоне, подходящем разве только для домашнего спектакля про Карлсона. Хотя сказать, что такие ей не нравятся, — все равно что назвать пустыню детской песочницей. Недопустимое преуменьшение.
И даже когда Оми выигрывает с разгромным счетом, то есть оставив нас обоих с полусотней штрафных очков на брата, она великодушно пожимает плечами — повезло, бывает. А ведь какую шикарную сиротскую песнь могла бы завести.
— Ну и что такого интересного может случиться с этим толстяком? — нетерпеливо спрашивает Санн. — Рассказывай!
Торопить Оми, конечно, бесполезно. Он курит и молчит, молчит и курит, выпускает сизый дым аккуратными овальными кольцами. Наконец говорит:
— Готов спорить, через год ты его не узнаешь. Впрочем, у вас немного шансов встретиться. Потому что уже через неделю этот человек отправится в свое самое первое путешествие. Которое, по моим прогнозам, затянется на долгие годы.
— Что за путешествие?
— Его можно было бы назвать кругосветным, но, точности ради, следует сказать, что и кругов, и источников света будет великое множество. Хотя сам он поначалу запланирует совсем простой непродолжительный марш-бросок — к ближайшему теплому морю и обратно. Оно и к лучшему, когда впервые в жизни решаешься оторвать наконец задницу от дивана, не стоит вот так сразу признаваться себе, что это — навсегда. А то рухнешь с перепугу назад, и привет.
— Совсем-совсем впервые в жизни? — спрашиваю я. — То есть мужик до сих пор вообще никуда из Вильнюса не уезжал?
— Не дальше бабкиного хутора в Малетай. За всю жизнь, то есть сорок с лишним лет, даже до Клайпеды ни разу не добрался. И в Каунасе не был, хотя он всего в ста километрах отсюда, не о чем говорить.
— Во дает. Как же он умудрился?
