Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга
А что? Может быть, думал я, и Борисова эта так же устроена. В ней скрыты неисчерпаемые запасы льда. Пожалуй, не стоит нарываться.
— Переселение души невозможно, — механическим голосом произнесла Борисова.
— Да? Тут, видите ли, такая интересная деталь… Миша изложил мне в подробностях действительные события, которые имели место в Петербурге ровно девяносто лет назад, то есть в 1909 году. Он даже назвал реальное имя одной из жертв Вадима Кровяника. Имя Екатерины Герус. Как вы думаете, откуда он мог узнать его? Может быть, вы думаете — из нашего архива?
— Нет, — с хладнокровием пиявки ответила Юлия Александровна. — Знаете, я навела справки. В архиве нет никаких бумаг, связанных с Радкевичем. Не говоря уж о том, что больных у нас в архив пускать не принято.
— Никаких бумаг? Но я совершенно точно знаю, что в нашем архиве хранился дневник Радкевича. На первых порах ему ведь и писать давали, чтобы разобраться — не притворяется ли.
Я знал, что Миша никаких бумаг в архиве читать не мог. Но зато их мог читать кое-кто другой.
— Мне бы хотелось понять одно: вы-то, Алексей Васильич, не притворяетесь ли? — с горечью спросила Борисова. — Уверяете меня, что на полном серьезе поверили в этот балаган с переселением душ? Реинкарнация? Вы же доктор!
— А сама история Потрошителя и Радкевича вас никак не заинтересовала в этом ключе? И потом — разве доктор не может… сомневаться?
Я чувствовал, что хожу по краю. Но игра доставляла мне столько удовольствия…
— Сомневаться? В выводах фундаментальной науки? Никогда. Настоящий доктор… Впрочем, вряд ли об этом стоит. Боюсь, вы просто не желаете работать с вашими пациентами как следует, — сухо ответила Борисова. — Что ж… Как заведующая отделением, я вынуждена взять это на себя. А в отношении вас сделаю выводы.
И она вышла из ординаторской, дверью не хлопнув. Такая выдержка восхитила меня. Настоящая железная леди!
Выпроводив Борисову, я бросился звонить Штерну.
Он был дома и обрадовался, услышав мой голос.
— Тебе не передали? Я же звонил тебе уже раз пять. Ну, надо же! Распустились там все без меня, — оживленно лопотал старик в трубку. — Алексей, послушай меня…
— Слушаю!
— Я тут подумал, порассуждал. И вот к чему пришел. Отделение наше — замкнутая система. Ты прекрасно знаешь, насколько пациенты закрыты от внешнего мира. У нас никакие волнения сами по себе не возникают. Все внешнее закупорено. Если что-то случилось — причина этого кроется снаружи. Это понятно? Так вот. Я стал искать причину, сопоставил даты. Ну, и слушай! — закричал мне прямо в ухо старик. — Все неприятности начались у нас с приходом Борисовой!
Я оторопел.
— То есть? Что ты хочешь сказать, Альфред Романович, уважаемый? Она, что ли…
Старик засмеялся.
— Да боже упаси, я совсем не это… Хотя, знаешь? Была и такая версия! В отношении Потрошителя по крайней мере. Кое-кто полагал, что только женщина способна так возненавидеть другую женщину, чтобы…
— Альфред Романович! Вы же не о Потрошителе хотели.
— Ах да, да… Слушай! Так вот. Как только я догадался про Борисову — я тут же вспомнил еще одну особенность, которая совпадала у всех жертв Кровяника. Помнишь, нет? Он убивал красивых брюнеток с голубыми глазами.
Я похолодел. Борисова?
Красивая брюнетка. С холодными, как лед, глазами. Голубыми, конечно.
— Альфред Романович, прости, мне срочно надо бежать.
— Что? Куда? Подожди-ка, я хотел кое-что спросить у тебя. Весь вечер звонил… А эти все — нет да нет! Получается, даже и не передали…
— Альфред Романович, драгоценный, уважаемый! Прости, потом перезвоню!
Он еще что-то бухтел, но я бросил трубку и выскочил из ординаторской.
Кажется, Борисова только что заявила, что намерена навестить Мишу?
Надо любыми путями помешать ей.
* * *День — четверг.
Когда меня выгнали с флота, поначалу не было никаких идей. Никаких амбиций.
Вадим Кровяник не желал видеть красивых женщин, и я старался отыскать такой способ существования, чтобы с ними не встречаться.
Последнее происшествие меня напугало. Покидая гостиницу, я боялся, что меня застукают, и потому сказал коридорному — мол, девица спит и будить ее до утра не нужно.
На самом деле она уже час как лежала мертвая. Или?.. Кажется я что-то путаю.
В голове у меня, признаться, все основательно перемешалось — с тех пор, как я прочитал свой дневник. Я нашел его в архиве, куда пустил меня приятель по доброте душевной. Сам не знаю, что я искал тогда. Меня вела обычная любознательность.
Были и другие мысли: я искал иного поприща человеку моего склада. Разбирая чужие беды, я, возможно, желал подспудно разобраться со своими. На этом пути я многое узнал: например, о том, что подавленная транссексуальность может быть причиной агрессии. Да, я многое узнал. Кроме одного — кто же я такой? Мужчина или женщина? Мститель или жертва? Чистое Божье создание или исчадье ада?
Так я размышлял, оглядывая впервые пыльные папки со старыми историями болезней, сводок статистики, бюллетеней и прочие залежи медицинского мусора в подвале. Мой пьющий приятель Семенов получал наслаждение в компании бутылки, а я рылся в этом прахе людском. И случилось чудо — я отыскал свою собственную старую тетрадь, исписанную карандашом. Вместо дат — только дни недели.
Как же я был счастлив! То мгновение сделалось точкой опоры для всего последующего — основополагающей, могущественной точкой. О подобном говорил Архимед, утверждавший, что надежная точка опоры позволит ему перевернуть Землю.
Чувства, захлестнувшие меня в тот момент, передать невозможно. Что испытает безродный найденыш, вдруг узнав в попавшейся ему на глаза антикварной дагерротипии собственное лицо? Он узнает не просто лицо — он узнает судьбу, род, имя, все главное о себе.
Время меня никогда не интересовало — ведь я обитатель вечности.
На крышке тетради чужой рукой было выведено: «Николай Радкевич. 1909 год. Наблюдающий врач…» Подпись неразборчива. Впрочем, свой почерк я тоже не сразу разобрал. Все-таки столько лет прошло. За эти годы многое во мне поменялось. Но только не самое главное — мое призвание. Я навсегда отдан Ему, я рука тьмы. Принадлежу тьме, как и тьма принадлежит мне.
Но в этот раз я хотел поступить хитрее, чтобы не навлечь на себя такие неудобства, как прежде, в прошлом, когда все заканчивалось скорбным домом и смертью. Теперь я хотел сохранить свое положение. Обитая там же, куда всякий раз приводила меня судьба, я хотел оставить свободу своему безумию. Тем более рядом — столько поврежденных и пустых душ. Они словно удобные инструменты — бери в руки и пользуйся!
…Мои желания обострились в особенности, когда появилась она.
Она разбудила мою вечную жажду. Захотелось действовать.
* * *Семь часов вечера. Пациенты отделения поужинали, и ходячие толклись последние два часа перед отбоем в дневной комнате, рядом с телевизором, который никогда не включали. Сестры с санитарками пили чай, готовясь к пересменке.
В Мишином боксе Борисовой я не нашел.
В отделении ее тоже не было. Торопясь, я помчался по коридору, заглядывая в палаты.
— Юлию Александровну не видели?
С Шевыревым мы чуть было не столкнулись лбами. Угрюмо зыркнув в мою сторону, он неохотно сообщил, что вроде бы заведующая намеревалась спуститься в архив.
— Что ей там делать? — спросил я раздраженно.
— Да вроде кто-то звонил ей оттуда. Почем я знаю? — Шевырев пожал плечами и ушел.
Я поспешил вниз.
Спускаясь на лифте в подвальный этаж, я думал о сходстве маниакальных идей Радкевича и лондонского Джека Потрошителя. На чем оно основывалось? На генетическом родстве? Одержимость — свойство наследственное.
Но как быть с историей Миши Новикова, которая таит в себе странный подтекст? Ведь и сами по себе идеи опасны для безумцев и могут носить характер эпидемического заражения. При постоянном воздействии на больной ум… Однако в этом случае кто-то должен был сыграть роль переносчика инфекции, носителя, передаточного звена…
Лифт загудел, подпрыгнул, и кабина остановилась. Я вышел на нижнюю площадку лестницы, оглянулся по сторонам. Табличка с надписью «Архив» и стрелкой-указателем висела в полутора метрах дальше, на стене. Я последовал за стрелкой.
В пустынном коридоре мои шаги отдавались гулким эхом. По потолку тянулись массивные вентиляционные трубы, сужающие и без того небольшое пространство; лампочки горели редко, чередуя полосы света и полумрака; то и дело попадались какие-то запертые двери, никак не обозначенные, безымянные. Дважды узкий коридор делал повороты, и в гулких полутемных углах мне мерещились чьи-то торопливые шаги. Кто-то перебежками догонял меня, сокращая постепенно расстояние между нами.
