Песня для Корби - "Румит Кин"

В папином ящике с инструментами был большой оранжевый нож с выдвижным лезвием фирмы «BOSCH». Отец любил немецкие инструменты и говорил, что уважает «немецкое качество». Корби разобрал его и вытянул изнутри два запасных, новеньких, абсолютно острых лезвия. Они были серебристыми, влажными от машинного масла. Он попробовал одно из них на своем пальце и получил первую каплю крови. Она вызвала у него странное чувство – почти голод, почти жажду.

Он пожелал деду спокойной ночи. Потом ушел в свою комнату, разделся, сел на кровать и взял по лезвию в каждую руку. Он по-наполеоновски сложил руки на груди, так, что лезвие, которое он держал в левой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба правой руки, а лезвие, которое он держал в правой руке, воткнулось в ямочку у локтевого сгиба левой руки.

Он сидел так и чувствовал покой. Наконец-то он был свободен. Призраки больше не мучили его. Не нужно рубить траву, кричать, бредить, метаться, лицемерить в школе. Все прошло. Он улыбнулся и развел локти в сторону. Лезвия оставили на его руках глубокие порезы, из них тут же полилась кровь. Но не так много, как он хотел.

В этот момент дед постучал в дверь.

– А зубы-то ты не почистил.

– Я сейчас, – соврал Корби. Он попытался углубить порезы. Раз, другой. Все было не так, как он планировал. Он стиснул зубы от дикой боли, полосуя свои руки. Он весь дрожал, кровать под ним скрипела, кровь, совсем не сверкающая и не красивая, брызгала на паркет и на простыню.

Старик открыл дверь его комнаты и закричал матом. А мальчик все пытался дорезать себя. Дед отобрал у него лезвия и перетянул его руки выше локтей. Корби сопротивлялся, как звереныш, сорвал повязку и добился того, что, наконец, лишился сознания от кровопотери. Очнулся он в больнице, без мыслей, с руками, забинтованными от ладони до локтя и предусмотрительно привязанными к сторонам койки.

– Стыдно, да? Стыдно. Вся наша семья стыд и позор из-за таких, как ты. Яблоко от яблони не далеко падает. Мой сын не хотел служить родине. И вырастил вора! Вора и слабака! Опять молчишь.

Корби остановился. Он не мог оторвать взгляда от входа в ДК. Андрей тоже стоял здесь, на этих ступеньках, без банки пива и такой одинокий, неуклюже пытающийся в очередной раз что-то объяснить.

– Я не не люблю рок… просто я почти ничего о нем не знаю.

Он говорил и улыбался заискивающей улыбкой, как будто заготовленной заранее, появлявшейся прежде, чем кто-нибудь отпускал шутку. От пытки Корби спас оклик Ника. Вдоль аллеи, ведущей к подъезду ДК, выстроились щиты для афиш в покосившихся черных рамах. Ник отстал и, заметно качаясь, стоял перед одним таким. Корби с облегчением пошел к нему.

– Что? – спросил он.

– Смотри, – сказал Ник. Афиша на щите выглядела обтрепанной и полустертой, но изображение читалось. – Майкл Джексон!

– Он же умер.

– Да. Он был в России в конце девяностых. Надо же.

Корби почувствовал, что сейчас заплачет. Слезы, которых так и не дождался Ник, увидит дед, у которого они вызовут лишь привычное презрение. Майкл Джексон умер. Андрей тоже мертв. Старый плакат, удививший Ника, исчез. На его месте уже красовалась новая афиша – большая, гладкая, черно-серебристая.

К ней прилип осенний лист.

Корби потянулся к нему. Кожа на его открытом предплечье вдруг покрылась мурашками, словно от потока холодного воздуха, а собственная рука, белая как мрамор, с бледными следами старых шрамов, показалась рукой статуи, собранной из осколков и готовой снова рассыпаться. Лист был мокрый, как из-под дождя, только что опавший, кленовый, с прожилками гнили. Откуда?

Подул ветер, вырывая желтый клочок из пальцев, унося вверх, пока тот окончательно не пропал в темном небе.

Взгляд Корби потерял фокус. Фонарь над входом в ДК расплылся в пелене слез, вокруг него побежали, заискрились красивые крестовидные звездочки.

– Ну, что встал? Пошли.

Корби перестал замечать деда, как не замечал его четыре года назад. Старик был просто частью обстановки, стихией человеческого мира. Она могла помешать покончить с собой или заставить чистить зубы, могла решить, что ты живешь в той квартире или в этой, ходишь в ту школу или в другую. Но в ней ничего не было.

– Ты что, язык проглотил? – Дед закатил ему пощечину. Корби вздрогнул, повернул голову. – Постой-ка, где-то я все это уже видел… А ну, посмотри на меня. Та-ак… Те же елки, та же песня. Не хочешь ли ты опять вены порезать, а, сопляк? – Голос деда сорвался на крик. Он тряс Корби, как тонкое молодое дерево. На них нервно оглянулся одинокий поздний прохожий.

– Отстань от меня, – попытался отвернуться Корби.

– Ага, как же. Только хоронить тебя мне не хватало. – Дед с новой силой вцепился в его локоть. Корби уперся.

– Я сам. – Дед отпустил, он одернул помятую майку и быстрым автоматическим шагом пошел к дому. Старик нагнал его.

– И давно ты это задумал? Пистолет для этого брал, да!? Так ведь, хитрая бестия?

«Как нелепо, – подумал Корби, – я сам пять минут назад жалел о том, что не застрелился, и вот он уже обвиняет меня в том, что я это планировал. А может, он прав? Может, я перехитрил самого себя? Может, я устроил все это только затем, чтобы снова решиться на самоубийство?»

Дома дед втащил его на кухню, толкнул на стул. Корби двигался как тряпичная кукла; его бил озноб, свет люстры казался слишком ярким. Дед взял с холодильника телефон и телефонный справочник, с грохотом отодвинул второй стул, сел напротив.

– Ну вот что. Ты все довел до того, что мне теперь придется разбудить другого приличного пожилого человека.

Корби равнодушно прикрыл глаза.

– Ты бредишь, дед. Зачем кого-то будить? – Он ждал, что сейчас за свои слова снова получит по лицу, но этого не произошло. Старик зашуршал справочником, потом раздалось попискивание телефона.

– Але, але. Иван Петровича будьте добры… Я знаю его по работе… Форс-мажорные обстоятельства заставляют меня звонить в такой час. Нет, нет, не беспокойтесь. Пока ничего не случилось. И уж тем более ничего страшного для вас… Вовсе не просто так. И да, надо будить. Я человек чести. За доставленные неудобства мы сочтемся.

Наступило долгое молчание. Дед исподлобья поглядывал на Корби и шишковатыми пальцами теребил угол скатерти.

– Иван Петрович? Виталий Рябин. Да, да, я тоже рад Вас слышать. Уж простите, что в такой час. Внук. Ну, как раньше. Да, именно. Надо. Ну что вы, Иван Петрович, приличные люди всегда платят. Такси возьмите.

«Что он хочет сделать?» – задумался Корби. Дед стал диктовать адрес. За шеренгами пятиэтажек школа по-прежнему светилась всеми окнами. Крин рассматривал стойку охраны. Опер Барыбкин собирал образцы крови. Судмедэксперт сидел за столом в пустом школьном классе и в глубокой задумчивости смотрел на таблицы высыхания слизистых оболочек и замеры температуры тела: что-то смущало его в определении времени смерти. Заплаканная директриса плюхнулась в кресло в своем кабинете, достала из нижнего ящика стола штоф коньяка, который прятала там до дня объявления результатов ЕГЭ, дрожащей рукой налила себе полную рюмку. Залпом выпила ее, задохнулась, и, собрав все свое мужество, набрала номер. Трубку снял мужчина. Он еще не спал. Работать заполночь давно вошло у него в привычку.

– Что? – переспросил он.

– Ваш сын умер, – осипшим голосом повторила директриса. А люди в синих халатах уже перекладывали тело погибшего мальчика на носилки. Ровный белый свет люстры заливал кухню. Дед повесил трубку и цепкими холодными пальцами взял Корби за руку.

– Пойдем.

Корби не сдвинулся с места.

– Отвали.

– А ну пошли, щенок.

«Может, как раз сейчас мне надо разбить ему морду, как Ник предлагал вчера».

– Встал быстро!