Песня для Корби - "Румит Кин"
– Пошли. Нечего теперь с ними болтать. – Дед схватил Корби за локоть и потащил за собой. Корби еще какую-то долю секунды смотрел на своих друзей. Они стояли посреди едва освещенного поля. Наступила ночь, и небо над ними мерцало искорками звезд. Ник сжимал кулаки, а глаза Ары блестели, хотя он не плакал.
Корби подумал, что больше не знает себя. Он не понимал, почему не может по-настоящему раскаиваться и грустить, как это делает Ник, не понимал, почему все развалилось вместе с этой смертью, не понимал, на чем все эти четыре года держалась его жизнь и на чем она держится сейчас. Перед его глазами снова были только мертвые. Он чувствовал, что проведет эту ночь с ними.
Глава 10
МЕРТВЫЕ
– Ты не уважал старших, и вот к чему это привело. Считал себя большим и сильным, а ни шагу не можешь ступить сам. Сосунок, приживалка, малолетка неблагодарная. Молоко на губах не обсохло, а что о себе возомнил?
Дед не переставая говорил с того момента, как они вышли со школьного двора. Они шли пустынными темными улицами. Корби узнавал места. Вот подъезд первой девушки Ары. Вот подворотня, где Ник как-то шуганул пару гопников. Двор, в котором они залезли на крышу трансформатора. Дом одноклассника, на дне рождения которого все первый раз сильно напились. Лавочка, на которой они столько раз сидели, разговаривая обо всем на свете. Знакомые окна, машины, заборы, детские площадки, тропинки, заросли кустов. Корби ходил здесь утром и вечером, днем и ночью – веселый или грустный, трезвый или пьяный, разочарованный или окрыленный маленькими победами.
– Убежал, и тут же приполз обратно. Все вы такие. Новое поколение. Слабаки. Тебе в восемнадцать еще с сосочкой играть надо, а мне в ножки кланяться. А ты дерзишь, мозгляк.
Корби не реагировал. Его самооценка в тот момент была такой низкой, что никакие ругательства и попреки не могли досадить. «Я мразь, – думал он, – живу, когда другие умерли. Живу, топчу землю, по-прежнему дышу. Опять попал в ту же ловушку. Дурак, какой же дурак. Надо было, не отходя от стола деда, прямо там пустить себе пулю в висок, и всего этого не было бы. Даже Андрей, может, был бы еще жив».
– Денежки прибрал. Шестьдесят семь тысяч. Я всю жизнь служил родине, чтобы иметь свой кусок хлеба. А ты просто взял и положил в карман. Легко было, тварь, грабить старика, а? Кормильца своего обирать? – Дед рванул Корби за руку. – Что молчишь?
Они шли мимо дома культуры. Под козырьком подъезда со сбитыми ступенями горел одинокий желтый фонарь. Корби понял, что недавно был здесь почти счастлив. Он стоял в толпе одноклассников и знакомых – веселых, дружных, опьяненных своей молодостью и красотой – слушая, как дрожат стекла широких окон от звука настраивающейся группы, наслаждаясь праздником лета... Теперь он испытывал странное дежавю. Четыре года назад он бежал к разбившейся машине тем же путем, каким по утрам ходил в школу. После гибели Андрея дорога от школы домой опять стала дорогой смерти. Казалось, все повторяется, и ветер так же шуршит в траве, как в ту ночь, и мир так же утратил краски.
_____Когда незнакомый водитель прогнал его, он не стал спорить, не стал ничего объяснять или доказывать. Он просто побрел прочь от разбитой машины, от мертвых отца и матери, от неизвестного подростка с переломанными ногами. Он скользил через опустевшие темные дворы, мимо чьих-то тепло светящихся окон, мимо молодых людей, курящих и целующихся за стеклами подъездов, мимо детских площадок и поставленных на сигнализацию машин. Пройдя три или четыре улицы, он вышел на пустырь. Начался мелкий дождь, ветер разбрасывал по сухой траве крупу блестящих капель. Шоссе осталось у Корби за спиной. Он шел от света в темноту. Его рассеянная тень обгоняла его и постепенно бледнела, сливаясь с мраком. Когда дорога осталась в четырехстах метрах позади, тень исчезла.
Один.
Он шел по узкой тропинке. Засохшие стебли травы цеплялись за одежду, царапали безвольно обвисшие руки. Джинсы промокли насквозь. Он замерз, но продолжал идти. Он пытался говорить с собой. Он понимал, что сходит с ума, и пытался заставить себя снова стать нормальным, живым, мыслящим существом. Он пытался понять, любил ли он их. «Я любил своего отца? – спрашивал он себя. – Я любил свою мать? Чем они на самом деле были для меня? Как я смогу без них жить?» Он не находил ответов. Он не мог вернуть прошлое. Он не мог вспомнить, как выглядели их лица, о чем они говорили, над чем вместе смеялись. Все исчезло.
Он уходил в темноту, в страшную безлюдную темноту дождливой осенней ночи, где нет места ни ребенку, ни взрослому. Ему казалось, что там он, наконец, сможет успокоиться, остудить голову, лицо, сердце, найти точку стабильности в накренившемся мире, собрать то, что разбилось о фонарный столб. Там он не встретит ничего ненавистного, ни одной повторяющейся черты человеческого мира – одинаковых домов, которые все такие же, как их дом, одинаковых машин, которые все могут стать чьим-то гробом из скомканного металла, людей, которые думают, что контролируют что-то, принимают решения, выбирают комнату посветлее, вид покрасивее, высчитывают время пути до метро и расстояние до школы, в которую пойдут их дети. Но в конечном итоге, они выберут образ жизни, дорогу, соседей, судьбу, выберут призраков, выберут воздух, в котором им придется умирать.
Корби наткнулся на одиноко растущую молодую березу и вдруг вспомнил это место. Несколько лет назад он с родителями был здесь. Они устроили пикник. Отец гонялся за мамой, держа на вилке жареную сосиску, они смеялись какой-то глупости и, в конце концов, сосиску уронили в траву. В нем вспыхнула ненависть. Он налетел на бедное дерево, как на злейшего врага. Он убил бы его, если бы мог, но ему хватило сил только на то, чтобы сломать нижние ветви. Там он впервые заплакал. Эти слезы не облегчали душу, лишь слепили глаза. Он начал кричать и быстро охрип. Он схватил одну из сорванных с дерева веток, превратил ее в палку. В том месте росла трава с макушками в форме зонтиков. Ее высокие стебли засохли, но не упали. Корби принялся рубить их палкой. Головы растений, одетые коронами из сухих цветочков, осыпались на землю, распадаясь в бурый прах. Уже уничтожив все зонтики, Корби продолжал бить по обломкам стеблей.
Он вернулся домой только под утро. Позвонил в дверь соседке. Та вышла, вызвала ему скорую. Его завернули в одеяло и укололи успокоительным. Он уснул, а когда очнулся, рядом уже был дед.
Следующие дни Корби запомнил как время бесконечной усталости. Он не простудился, но у него болело все тело – каждая мышца, каждая клеточка. Иногда он не находил в себе сил поднять руку.
Через несколько дней были похороны. Отец лежал в закрытом гробу. Мать – в открытом, но даже на ее лице шрамы были такими, что работники морга не смогли их толком замаскировать. Церемония прошла словно в тумане. В память почему-то врезался дурацкий разговор двух случайно встретившихся старух.
– А я от каждой пенсии тысячу откладываю себе на похороны. Гроб хочу хороший, сосновый…
– На внука бы деньги потратила.
– А я прилично хочу умереть...
Корби испачкал руку, когда бросал землю на гроб отца, и знакомая матери полила ему воды на ладонь из пластиковой бутылки. Тогда, оттирая с кожи грязь, он впервые подумал о том, что может разрезать ее и перестать жить. Так просто.
Неделю спустя Корби вернулся в школу. Ему все соболезновали, а он вымученно улыбался и говорил, что все в порядке, что надо жить дальше, что он справится, что у него замечательный дед, который позаботится о нем.
Вечером того дня он лежал на спине и смотрел в пустой потолок своей комнаты. Он думал о фонтанах крови, о том, как они забьют из его рук, когда он порежет вены, о том, как раскроется кожа, уступая острой кромке бритвенного лезвия. Он думал о розовом срезе раны и о темной внутренности вены. Почему-то он был уверен, что его самоубийство будет безболезненным и очень мокрым. Он хотел испачкать кровью все вещи, хотел перемазаться в ней сам. Он хотел, чтобы его лицо стало таким же красным и изуродованным, как лицо его отца.
