Светлана Багдерина - Внс Ниипп
Развернул ее — а в середине две таблетки в серебристой упаковочке без названия. А на самой бумаженции карандашом накарябано: «Рецепт. Таблетки исполнения желания. Принимать непосредственно после формулирования. Исполнение 100 %. Когда говоришь, что думаешь, думай, что говоришь».
Степаныч тут даже расхохотался: ну и шутники, оказывается, местные лекари! Огляделся он по сторонам, не спрятался ли кто за дверью или за углом: ведь какая это шутка, если конца не досмотреть? Ан, не видать никого… Пожал он плечами, выковырял из упаковки одну таблетину, понюхал: мятой пахнет, точно от кашля или укачивания. Огляделся снова: коридор длиннющий, бухгалтерия на другом конце, пока дойдешь — ноги до коленок износишь, вот кабы сразу там оказаться, да база бы еще цела была, да отчет… Да таблетку-то и съел невзначай.
И не успел глазом моргнуть, как очутился в бухгалтерии, на кресле перед компьютером, а на экране — она, матушка, база родимая, как была, так и есть.
Степаныч, конечно, одной рукой за сердце хвать, а другой — в кнопочки тык: не висит ли?.. Нет, работает, сердешная, цела-целехонька. И только когда проверил, что и отчет цел, и все протчие причиндалы финансовые в порядке, сообразил он, что не в коридоре стоит, а в кабинете сидит. А в руке — таблеточка последняя.
Нормальный-то человек на его бы месте тут же наплевал бы с высокого этажа и на баланс, и на клинику, и стал бы желание сочинять, а у Степаныча все не как у людей. Таблеточку он отложил, да по кнопочкам опять быстренько забарабанил, да бумажки залистал: плюс-минус, дебет-кредит, отпечатки пальцев, так сказать… К утру обещался закончить — значит, надо. А все желания — потом.
Возился так Данила Степаныч часов до двенадцати — до первого, спины не разгибая, и не заметил, как дверь отворилась, да бухша развеселая да пьяненькая в кабинет вплыла. И сразу к нему: ластится, за ручку трогает, кудрями щекотит: «А как у вас дела продвигаются, уважаемый Данила Степанович? А не надо ли вам чем пособить, уважаемый Данила Степанович? А, может, вам массажик плечиков сделать, уважаемый Данила Степанович? Ах, как вам тут, поди, одиноко, уважаемый Данила Степанович». И пальчиками-то, слышь-ко, плечи ему так и мнет, так и мнет, ровно он ей приятель какой, али дружка, духами парижскими так и воняет, декольтом так и трясет перед носом, того и гляди, повываливается всё на улицу да раскатится.
Сконфузился тут мужик, растерялся, растаял, не то, что баланс — таблицу умножения забыл, и слов найти не может.
А бухша-то, что твоя лисица, не молчит, на ушко ему напевает: «Сейчас сюда хозяйка зайти собиралась, уважаемый Данила Степанович, так окажите милость, не говорите, что вы один тут два дня горбатились, скажите ей, что я с вами была, часов не считала, ночей не досыпала, куска не доедала, только вот перед праздником отсюда вышла, а вы у меня на подхвате были, вроде мальчика на побегушках. А уж потом мы с вами, уважаемый Данила Степанович, если отлепортуете все, как надо, сочтемся по-своему, не извольте беспокоиться…»
И распалила так его, выдрокобра драная, да к двери — шасть.
А рука у Степаныча уж сама к таблетке тянется, а голова — сцены радужные рисует: вот живут они с кралечкой разлюбезной в его двушке в хрущобе, он ей кофий одноразовый в постель по утрам таскает, по распродажам в продуктовых на отремонтированной «шестере» катает, в программе вечерами любимые ёйные сериалы отыскивает, красным фломастером подчеркивает, по выходным про Пуську и Дуську — ежиков любимых — лекции читает, а она…
Не дотянулся Степаныч за таблеткой.
Хоть мозга и в тумане, а понял всё.
Не нужен он ей такой. И сякой, и рассякой, и разъетакий — все одно не нужен. И хрущовка его, и «шестерка», и ежи, и кофе — хоть за три рубля, хоть за сто. Разные они люди, и нужно им разное. А под свой каприз бабу неволить — последнее дело.
Вздохнул он тут, глаза отвел да кивнул: скажу, мол, обещаю. А она и рада-радешенька: глазками стрельнула, кормой вильнула, да поскакала вниз, хороводы вокруг анестезиолога водить, про «В Лесном родился Елочкин» петь.
Десять минут прошло, заходит к нему хозяйка, и сразу про баланс выспрашивать начала, да про Сусанну, бухшу свою, до кучи вопрос задает, вроде, вдвоем-то спорее дело шло, чем у одного-то, поди?
Ну, про работу Степаныч честно сказал, что через час-другой готово будет, а про выдрокобру — как условились. Мол, все лавры ей, а он здесь так, мимо проходил. Нахмурилась тут главврач, плечами повела: дескать, на кой пень тогда мы тебя выписывали, возились столько? Но раз уж пришел, говорит, то заплатим от щедрот наших исключительно в честь праздника по тысяче российских рубликов за сутки. На торт и шампанское хватит.
Охнул тут Степаныч, возмутился… а правду сказать про Сусанку наглую нельзя — обещал. Потянулась рука за таблеткой — пусть заплатят, сколько заработал!.. — да снова опустилась. Без ведома хозяйского деньги из нее выжимать — ровно грабеж получается. Тоже нехорошо…
Понурился он, сердешный, за компьютер сел, а глаза обида туманит, в голову мысли тусклые лезут, вроде, все в белом оказались, а он один, дурак, в гудроне…
Тут уборщица к нему пришла, и снова с тарелкой: кусок торта да три конфетки на ней. Попробуйте, мол, Данила Степаныч, а то ведь неудобно: столько на нас работаете, а угостить вас даже не додумались. Да едва Степаныч рот разинул, то ли «спасибо» сказать, то ли «провались оно у вас тут всё пропадом», как дверь об стенку ручкой грохнула так, что чуть евроремонт на голову не посыпался, а в комнату бухша влетела: щеки горят, глаза молнии рассыпают, из ноздрей разве что дым не валит — куда только пожарники смотрят… И сходу давай орать на Ирину, дескать, чего ты с общего стола кому попало куски таскаешь, саму-то из милости посидеть взяли, второй месяц всего работает, а туда же, со свиным-то рылом!..
Ахнула Ирина, охнул Степаныч, вскочил…
Кабы бухша бухом была — ходить бы ему с подбитым глазом в новом году. А так пока бедолага слова в кучку собирал, чтобы обсказать ей, кто и какая она есть змея подколодная, ее уже и след простыл. А Ирина за сердце — хвать, и по стеночке съехала.
Ну, у Степаныча тут вся вендетта-винегретта из головы вылетела, к ней дернулся, поднимает — а она не спышит, не дышит. Кинулся он в коридор — пусто, бухши гадины и в помине уж нет. Вот ведь какая ситуевина в жизни бывает: в пяти метрах под ногами толпа докторов сидит, дурью мается, а тут человек без медицинской помощи помирает! Вниз бежать? Так пока входы-выходы отыщешь, ей совсем худо станет… Скорую вызывать? Когда еще приедет, это по названию она скорая, а по скорости — как ветер попутный случится… Заметался тут он, заносился — то за телефон схватится, то бежать вниз, то обратно, то ворот у платья расстегивать… И вдруг про таблетку вспомнил.
Мигом выдавил ее из пакетика, «Хочу быть врачом» сказал, в рот кинул, проглотил — и ажно дышать перестал: ждет, когда знания невиданные в его голове появятся.
А их как не было, так и нет!
А вместо этого, откуда ни возьмись, спокойствие на него опустилось, ровно ночью безветренной снег на землю лег, а в голове прояснилось, просветлело, и понятно стало, чего и не было сроду. И вспомнил моментом Степаныч всё, чему его за месяц в меде научить успели, и сразу одной рукой номер скорой набирает, другой Ирину укладывает, как надо, глазом по комнатке косит, нет ли аптечки где, а в ней — нашатыря, аспирина, и, мож, еще чего сердечного… Да всё хладнокровно эдак, точно каждый день только этим и занимается!
Ирина, слышь, от таких забот быстро в себя пришла. А тут и «скорая» подоспела — правда, врач всего один. Ну так, перед Новым годом у них, поди, тоже посиделки свои — что ж «скорая», не люди, что ли?
Пяти минут не прошло, как главврачиха клиническая заявилась. Ну и бухша, морда бесстыжая, следом: вроде, без нее в клинике и прыщ не вскочит. Глядят: врач уборщице ихней давление меряет, Степаныч растрепанный рядом топчется…
Удивилась главврачиха, бровки подняла, спрашивает, что это у вас тут за сабантуй такой, а выдрокобра экономическая тут как тут: дескать, эта женчина не понять какого поведения на халяву напилась да по мужикам потащилась, вот ее и прихватило с перебору-то того и другого.
Взвился при эдакой напраслине подлючной наш Степаныч, воздух ртом хватает, а слова-то во рту застревают: тык-мык, а сказать толком ничего и не может.
Кивнула хозяйка, ровно азотом жидким обдала, уходить повернулась, а бухша вокруг снова вьется, медовым голоском на ушко что-то жужжит-напевает.
И тут Степаныч случайно, не случайно ли — кто его знает — взглядом с врачом «скорой» встретился. А глаза у того, слышь-ко, над марлевой повязкой поблескивают совсем непонятные: не то зеленые, не то черные, не то голубые, и глядят так, что белый свет вокруг, вроде, каруселится. И чует вдруг Степаныч, что язык у него точно с узла развязался: что хочешь выговорить может, хоть слов матное, хоть скороговорку.
