Максим Далин - Лунный бархат
– Можно, я тебя поцелую, Жень?
– Нет. А то по носу получишь.
– Я маленькая, да? И сколько я еще буду маленькая? Сто лет? Двести?
– Глупышка, заяц…
И улицы снова пустеют, пустеют на глазах. И мостовые вытягиваются такими гладкими атласными лентами. И ветер тонко скулит и стонет в ветвях, срывает остатки листвы, хлопает и бренчит дорожными знаками… Всем запоздавшим прохожим до тоски хочется домой. Кроме нас.
Нам хорошо в эту ночь. Это наша ночь. Мы – ее Хозяева.
Во втором часу пошел снег.
– Пойдем погреемся? – спросил Женя.
– Я еще погуляю чуть-чуть.
И смотрит умильно, как младшая сестренка, как маленькая проказница, которой хочется тайком сбегать в запрещенный соседский двор с качелями, хулиганами и злой собакой.
– Я скоро-скоро приду.
Женя чуть пожал плечами – обозначил неохотное согласие.
– Не задерживайся.
Растворился в танцующем сумраке, с белыми лепестками в растрепанных волосах – и Ляля несколько минут провожала его ласковым взглядом. Потом задумчиво подставила ладошку – и белые бабочки опускались на белую кожу, садились отдохнуть, сидели спокойно, не боясь стечь с человеческой руки горячими слезками. Побрела неторопливо по притихшей улице – туда, куда вело охотничье чутье.
Автомобиль убийцы заглох в пяти кварталах от дома.
Что там ему надо – свечи, масло, аккумулятор? В ярости пинать колеса? Убийца был посредственным техником – для возни с грязными железками существует ремонтная служба. Телефон чирикнул разряженным аккумулятором. Ничего не оставалось, как дать охранной системе мигнуть и пискнуть – а самому выбраться в снежную круговерть, в мокрую темень. Ловить тачку. Или переться пешком.
Сегодня на удивление не было настроения.
Снег плясал, летел, слепил. Снег раздражал и бесил, промокло тонкое твидовое пальто, промокло шелковое кашне. Улица вымерла. Машины частных извозчиков растворились в мокрой метели. Пришлось идти, уходить все дальше от теплого автомобиля, от магнитофонного Вивальди, от кусочка уюта – во взбесившийся мрак.
Внезапно убийца осознал, что уже не один на улице. Миниатюрная фигурка юной женщины вынырнула откуда-то из снежных вихрей, медленно шла чуть впереди, подставляя снегу ладони. Убийца видел с бредовой, сонной ясностью ее летящие вместе со снегом ничем неприкрытые белокурые волосы.
Убийце вдруг стало жарко от приступа яростной злобы. Маленькая дрянь наслаждается, прогуливается – когда ему плохо, мокро, когда он зарабатывает простуду и боль в пояснице. Он ускорил шаги. Светлые волосы гуляющей девочки, ее короткая пятнистая куртка, ее нелепая расклешенная юбка в тусклую синюю клетку напомнили ему ту, другую – с омерзением глядящую, с омерзением умершую…
Ножа не было – но были тренированные руки, которыми можно сжать тонкую шею, пока не хрустнет, пока следы пальцев не сделаются багрово-черными… Никаких похотливых мыслей уже не было – та, мерзавка, излечила убийцу от похоти, оставив только одно желание…
Он догнал девочку, дернул к себе за плечо. Окна смотрели на него слепыми черными квадратами. Лиловый искусственный свет застили мириады летящих невесомых теней. Девочка обернулась.
– Здравствуйте, – сказала она и улыбнулась насмешливо. – Вы меня помните?
Убийца выпустил из руки плечико, изваянное из черного льда. Мертвая девочка рассмеялась – и он увидел ее зубы, ровные и белоснежные, с двумя маленькими кинжалами на месте клыков. В этот момент убийца понял, что ему снится ужасный сон, и страшно захотел проснуться. Он затряс головой, замахал руками – а мертвая девочка смотрела на него безжалостным, проницательным, все понимающим взглядом – и смеялась…
Снегопад кончился только под утро.
Лялечка вернулась совсем мокрая, веселая, потеплевшая, порозовевшая от выпитой жизни, обняла Женю гибкими руками, которые показались ему горячими, чмокнула в щеку.
Женя только усмехнулся.
– Знакомого встретила?
– Я злая?
– Нет. Вампир просто. И все.
Подсунулась к столу. Женя лепил котенка. Котенок взъерошился, выгнул дугой пластилиновую спинку, шипел беззвучно, раскрыв маленькую страшную пасть с иголочками крохотных клыков. Ляля рассмеялась.
– Это ты.
– Нет, Женька!
– Совершенно как бы похоже. Ты.
– Врешь ты все…
Генка появился уже совсем под утро, когда небо начало тускло сереть, а снег растаял, превратившись в осеннюю грязь. Он тоже был мокрый, его белое лицо тоже чуть порозовело, будто подсветилось изнутри. Генка был не то, чтобы весел, но возбужден и взведен, его глаза горели красными огоньками, как лазерный прицел.
– Двое есть, – сообщил с порога. – Третьего знаю, чую, еще навещу. Что-то твоих соседей не слышно, Микеланджело.
– Дед Саша уже третью ночь дома не ночует. По гостям шляется как бы. К собутыльникам. А барыня Нина Петровна точно притихли. Может, боятся?
– От меня вправду шарахается. Кто хочет выпить, господа вампиры?
– Крови, Геночка?
– И какая ж ты, деточка, остроумная. Скажи еще что-нибудь такое же оригинальное.
Бухнул рядом с пластилиновым котенком бутылку приличного кагора из дорогого супермаркета.
– Бэтмен, не смотри на меня так. Они в прошлый раз меня обшмонали и бумажник вынули – мол, не пропадать же добру. Ну, и я. Черт, это, в конце концов, считай, мои деньги! Хлебните, граф, а то протяните ноги на ваших кроликах. Через тебя лампочку видно.
– Ген, а я сегодня встретила того дядьку… ну, маньяка.
– Да?! И как?
– Да дурак – стоит, выпучился, руками машет… Трус паршивый. Был.
Обмен подробностями охотничьих приключений. Увольте.
– Ты спать будешь, Женька?
– Угу.
– Тише говори, малыш. Ну?
Шепчутся и смеются. Жертвы-охотники. Охотники-жертвы. Недожили, недосмеялись, недолюбили, недоболтали… Вроде бы я тоже – но одно дело слепой неразбирающий случай, форс-мажор, нелепый момент стихийной бессмысленной силы, дурной водитель, пиво, скользкая дорога, а другое – злая, подлая воля… Даже мне тяжело, жутко тяжело об этом думать – каково же им?
Мне страшно. Я – ни за что. Лучше эти кролики. Мерзость, теплая, копошащаяся, бессмысленная масса, от которой несколько минут тошно и мутно – и чем дальше, тем больше. Лучше кагор – аристократическое пойло, корка голодному. Только не это.
Когда засыпаешь – полупустая пивная бутылка снова откатывается к Лизиному сапожку. Из темного брезента снова и снова свешивается детская рука в пластмассовых браслетах. Я никогда не стану делать это.
Но – прости мне бог – я никогда не стану осуждать Лялю с Генкой.
Нервы у Вадика Крюкова были тренированные.
Тут, дома, было бы здорово заниматься исполнением заказов. Сделал клиента – получай бабки и гуляй. Хорошая работа и денежная, только ведь не вдруг найдешь, к кому обратиться. Ясно, что к кому-то из криминальной среды – но воров знакомых нет, так, всякая мелкая шелупонь только. Вот и сошелся с этим Лысым. Может, сболтнет кому надо – у него, говорят, уйма знакомых среди серьезных людей.
Вадик ему показал, на что способен. Что нервы тренированные и рука не дрогнет в случае чего. Теперь надо бы ждать результата. Кому-нибудь да понадобится специалист – такой народ в наше время на вес золота, у всех враги, у всех проблемы.
Этой парочке не повезло, конечно. Но – все там будут. Ничего не дрогнуло. Нигде не екнуло. Неприятно, когда кишки наружу, но, в конце концов, можно привыкнуть и к этому – человек ко всему привыкает. А чистоплюи получают железным прутом по башке или, предположим, пулю в брюхо – и все правильно. Выживает сильнейший.
Поэтому, когда проснулся в холодном поту – удивился. Кошмары Вадика никогда не мучили, а тут – сердце все колотится-колотится, не вздохнуть. От чего, спрашивается?
Теперь с утра хочется выпить. Ну, чтоб на душе полегчало.
Придвинул телефон.
– Алло! Салютик, Лысый! Как не… а кто? Как… не может быть…
– Алло! Мне Диму… Что?! Когда?! Как – сердце, он же…
Только стемнело – все разбрелись.
Ребята отправились на поиски приключений. Женя щелкнул пластилинового котенка по выгнутой спине. Сунул в карман начатую пачку сигарет. Зачем мертвому курево? Надо бы бросить. Выпил стакан вина залпом. Голова перестала кружиться. Надел старую куртку.
На лестнице – запах мелкой пакостной жизни. Крысы.
Душно.
На улице сырой ветер. Темный бродяга, жестокий насмешник, бесприютный октябрьский бомж, прошелся по двору, зашелся стонущими вздохами, хлестнул по лицу холодными слезами. Небо низкое, небо бурое с зеленоватыми неоновыми отсветами, небо нежилое и тусклое – пустое небо пасмурной осени. Кленовые листья распластаны в лужах грязными тряпками – голые мокрые ветви торчат пучками розог, клен умер. Мир умирает – унылая пора, очей очарованье – неизвестно, когда возродится, не верится, что возродится в точности таким, как был.
