Время пепла - Дэниел Абрахам
Внутри усилился винный дух, подмешивались запахи пота и пыли. Мать ныряла во мгле, как рыба в мутном придонье. Пока глаза Алис приспосабливались к темноте, застучали доски – мать раскрыла узкие ставни. Влился дневной свет, разреженный, как разбавленное водой молоко. Комната была низенькой, тесной, древесина стен потемнела от возраста и застарелой копоти. По краям стояли две койки. Одна – опрятная, с шерстяным одеялом, аккуратно сложенным в ногах. Мать присела на другую. Земляной, пропитанный телячьей кровью пол был утоптан до твердости камня. Поверх него рассыпали охапку тростника, потерявшего уже свежий вид. Единственным украшением была прибитая к стене желтая полоска ткани с написанной на ней незнакомой молитвой.
Мать заметила, что Алис смотрит на эту ленту.
– Не моя приблуда.
– Да ну?
Мать зевнула и качнула лобастой головой.
– Тощая Мэдди молится Безликому, через то нынче вся такая благочестивая. Мы живем вскладчину с ней и Коулом. Не с Большим Коулом, с Ренниным.
– Вам не хватает кровати.
– С недавних пор оба днем на работе. Тощая Мэдди в Притечье, убирается в паре домов. Реннин Коул устроился на плоскодонную баржу – лишь бы только опять не опаздывал. Кормчий – ханч и инлисков на воде недолюбливает. Но деньги хорошие.
– А как же ты?
Мать отозвалась неимоверно тяжелым вздохом. И безрадостной улыбкой.
– Таскаю мочу из общественных сортиров на прачечную в Коптильне. Полмедяка за горшок. Они ею отбеливают ткань. Когда работы нет, мясник разрешает ощипывать птицу. За мочу, однако, платят получше. Хреново стало, когда Тимор уехал на юг, к себе в речную деревню. Тех монет, что он собирал, хватало обоим, и никого постороннего. – Тимор. Тот худой мужичонка, которого Алис оборала на поминках Дарро.
– Чего тогда не уехала с ним? – спросила Алис, и слова прозвучали совсем не так грубо, как ей хотелось. Почти заботливо. Темный сгусток в ее мозгу жужжал не стихая.
– Я – долгогорка, – все, что ответила мать.
Между ними повисла тишина. Осязаемая, как давящая на плечо ладонь. Алис, подбоченившись, скрестила на груди руки. Мать оглядела ее целиком, искоса ухмыльнувшись, будто подшутила непонятно над кем.
– Я разыскиваю Сэммиш.
– Ты говорила.
– Ты с ней встречалась? Сэммиш заходила к тебе, разговаривала?
– Для чего тебе она понадобилась?
– Она предала меня. – Алис до сих пор не произносила этого вслух, и слова будто распахнули перед ней дверь. Она до боли стиснула кулаки, пытаясь совладать с собой, но жужжащая мгла и смятение, кружившие карнавальным плясуном, сбросили свои маски. Теперь она сознавала, что все это вкупе – горькая печаль, но не могла перестать вкушать ее горечь, как не могла отрастить себе шкуру потолще. Крупные слезы покатились из глаз. Она попыталась вложить в голос ярость, но прозвучал лишь детский, жалобный плач: – Уверяла, что помогает мне, а сама давно нашла Оррела. Прошли недели. Месяцы. Она так ничего об этом и не сказала. Я бралась за любые, за страшные дела. Я чуть не убила девчонку, потому что мне так велели, а Сэммиш все это время молчала. Молчала про Дарро. Сама небось знала, кто его убил, а мне…
«Не сказала» потерялось в кашле и всхлипах. С мягким стуком дубинка упала на землю, и Алис закрыла глаза, приказывая своему телу уняться. Требуя, чтобы прогрызающая ее безбрежная пустота убралась назад, в клетку, где о ней можно будет опять позабыть.
Казалось, разом открылись все раны. Бледное тело Дарро на алтаре и вымазанный кровью Уллин, негаданная пощечина от Сэммиш, известие Нимала об Орреле и девушка, которую Алис собралась убивать, но отпустила. Одно громоздилось поверх другого, пока она не перестала понимать, о чем именно так скорбно жалеет – кроме как обо всем целиком. Ее сокрушал невидимый шквал, побивая со всех направлений.
Отвернувшись от матери, она обхватила руками живот и стояла так, молча и тихо, насколько позволяли рыдания. Ее рвало слезами, как черной рекой, которой не будет конца. Лицо горело. Уголки рта, немея, свесились, как у рыбы. Из носа текло, как у простуженной, и боль сводила нутро от кишок до сердца.
Спустя часы безвременья – минуту или день – она услышала, как шевельнулась мать, и уже почти почувствовала объятия теплых, ласковых рук, будто до сих пор была маленькой. Но когда обернулась, оказалось, что мать только закинула ногу на койку и прижалась к стене. Грустная Линли взирала на нее с бесстрастным спокойствием, достойным мясника, ведущего свинью на убой.
– Чего? – выхаркнула Алис.
– Дарро убил Дарро. Кто б ни держал клинок, то было лишь случайное обстоятельство.
У Алис выкатилась челюсть. Тело засаднило целиком, точно содрали кожу, и даже глотки воздуха жалили солью на ране.
Мать пожала плечами.
– Так и есть. Я любила моего ребенка во весь простор звездного неба. Его гибель сломала меня. Но неожиданностью не стала. Он был чересчур самостоятельным. Считал, будто умнее всех, вместе взятых. Как только он от меня отдалился, я прозревала, что так оно и случится. Надеялась, что ошиблась, но нет.
– Забери свои слова назад, – выговорила Алис.
– Иначе что? Изобьешь меня? – Мать подвинулась вперед, уперла локти в колени и покачала головой. – Я любила моего мальчика и оплакивала его. И не перестану скорбеть по нему, пока сама не лягу на погребальный костер. Но я знаю, каким он был. Считал, что лучше всех, что его говно не пахнет. Потому ждало его горе, и далеко не только в тот, последний раз.
– Он был… – начала Алис, а потом поняла, что окончания не знает.
– Он смотрел за тобой, – продолжила ее мать. – И мечтал о великом. Отдадим ему должное. Если б однажды ночью он украл луну, то наутро уже зарился бы на солнце.
– Он помогал защищать наш город, – сказала Алис. – Не одно Долгогорье. Весь.
– Это он тебе так сказал? Или его кукловоды с Зеленой Горки?
Алис потянулась за ответом, но поймала лишь тишину.
Мать кивнула ей с печальной улыбкой, принимая тишину за ответ.
– Он пел им в уши, но сам хотел только денег и шанса на что-нибудь большее. Масштабное. Грандиозное. И понимал, что с ними этого не достичь. Он был для них наемным клинком – подняться выше ему б никогда не позволили.
– Зато жилье у него было побольше этого, – сказала Алис, махнув на окружающую лачугу. Мать только расхохоталась.
– И чем твой братец платил за хоромы, как думаешь? Честным трудовым потом? Хитроумием и изворотливостью? – В ее смехе появились зазубрины. – Неделя, две, месяц – он приходил ко мне с одной и той
