Денис Луженский - Тени Шаттенбурга
– Просто дайте мне время, и я справлюсь.
Стараясь больше не обращать внимания на эманации встревоженных людей, странник подошел к самой кромке черной воды. Когда-то здесь, должно быть, было целое озеро, но монахи пробили сток и осушили подземный резервуар; остался лишь мелкий ручей, собирающийся под багрово-черным пламенем Провала в большую маслянисто поблескивающую лужу. Перегрин оценил по достоинству выбор неизвестного собрата: проточная вода – отличный изолятор, проход должен был затянуться быстро и безвредно. Если бы не глупая случайность, направившая сюда заблудившуюся в туннелях девочку… Как же получилось, что Междумирье не сожрало маленькое и слабое человеческое существо? Вероятно, Ульрику спасло именно озеро – его отравленная вода изменила юную баронессу, но не позволила ей раствориться в небытии.
Странник присел на корточки. Здесь, в каком-нибудь десятке шагов от Провала, он видел ее даже с закрытыми глазами – трещину, пробившую скорлупу мироздания. Сюда сектанты приводили людей и живыми вталкивали их в оскаленную пасть серой бездны. Десятки загубленных жизней не исчезли без следа – они застряли в разорванной ткани мира, увязли в ней и словно заставили эту ткань утратить эластичность, отвердеть. Сквозь опущенные веки Перегрин с невольным трепетом разглядывал нечто вроде ячеистого кокона, сплетенного из мириад трепещущих нитей и лоскутов, по которым непрерывно пробегали волны черного и багряного пламени.
Провал… Но такой Провал, через который даже он – умелый, опытный странник не рискнет пройти на Тропу. Стоит подойти к незримому пламени слишком близко, и… Это даже не будет настоящим концом: тело распадется, но личность, чувства, воспоминания – все то, что люди привыкли называть душой, разорванное в клочья, добавит к оболочке кокона еще один тонкий невидимый слой. И это нечто – не мертвое и не живое – в вечной своей агонии будет работать словно чудовищное подобие сита. Ни один человек не смог бы использовать агрессивный хаос Междумирья, но сплетенная из разорванных душ пылающая сеть каким-то образом преобразовывала эманации серой бездны… Во что?
Странник вгляделся, вслушался, мысленно прикоснулся… невольно вздрогнул. Да, этим могли пользоваться даже люди без особых способностей! Достаточно было регулярно приходить к Провалу и позволять изменениям медленно, вкрадчиво проникать в тело и разум. Что за ирония! Люди породили чудовище, чтобы поставить себе на службу, но сами стали его рабами, и их души Источник пожрал столь же неотвратимо, как и души приносимых ему жертв. Участь, достойная… жалости. Наказание для палачей оказалось под стать их преступлениям.
Подавив приступ отвращения, Перегрин заставил себя успокоиться. Уже ясно, что обычными способами Провал не закрыть. Значит, придется найти способ необычный.
7
Худо… Ох, до чего же худо, никогда еще хуже не было… Тошно, выворачивает прямо, и ноет все – кости, жилы, даже кожа будто ошпаренная. Что с тобой сделали? Ты не знаешь. И чем провинилась перед ними – не ведаешь. Но, когда пытаешься сесть, поневоле приходит на ум: «Лучше бы сразу убили!»
– Ну наконец-то. Сколько ты ей дал?
Говорит мужчина, голос его холоден, требователен, и в нем сквозит пренебрежение – с равным так не беседуют, больше походит на обращение господина к слуге. Говорящий – господин?
– Одну чашку, брат Вильям. Только одну, как полагается.
Отвечающий заискивает, прямо-таки лебезит… Да, наверняка этот первый – господин.
– Тогда почему она пришла в себя только сейчас?
– Не ведаю, брат Вильям. Чашка святой воды и никакой пищи – я делал все, как предписано, клянусь Великим Те…
– Не поминай Великое всуе, верный брат. Не поминай, – еще один голос: спокойный, негромкий, да к тому же женский, но при его звуках внутри все сжимается – столько за кажущейся мягкостью спрятано силы и властности.
– П-простите, мать!
– Он простит. А я всего лишь прошу запомнить: если по твоей оплошности мы однажды потеряем агнца, вместо Возвышения тебя ждет яма етунов.
– С-святая м-мать, но я клянусь! К-клянусь…
– Довольно. Все, что должно сказать, – сказано. Помолчи теперь.
Заискивающий и отчаянно напуганный человек умолкает, слышно лишь, как мелко стучат его зубы.
– Хорошо ли ты видишь меня, дитя? – спрашивает женщина.
– Н… нет.
Это правда – в сером полумраке ты различаешь лишь размытые фигуры – две высокие и наверняка мужские, а между ними еще одну, головой достающую спутникам едва до плеч. Она и есть властная «мать»? Ну не дрожащая же согбенная тень у ее ног.
– Помнишь свое имя?
Имя? У тебя есть имя? Думать об этом трудно, почти мучительно.
– Не помнишь? Брат Хельмут, боюсь, ты перестарался.
Тут воспоминания все же приходят, и слезы отчаяния сами собой катятся по твоим щекам – горячие, как крошечные угольки.
– Помню… Да! Я помню!
– Перестарался, – повторяет женщина дрожащей тени. – Но, к счастью, не слишком сильно. Впредь будь осторожнее, вымеряя порции.
– Святая мать, я…
– Просто будь осторожнее и больше меня не подведи. А теперь – оставь нас и проследи, чтобы никто сюда не входил. Пусть верные ждут, мы прочитаем над агнцем последнюю молитву очищения.
Торопливый шорох удаляющихся шагов – и в сером полумраке остаются только три фигуры.
– Из него не выйдет етуна, – ворчит насмешливый Вильям. – Слишком слаб, не перенесет изменения.
– Иногда выживают не самые сильные, – возражает второй мужчина, по сих пор молчавший, – но те, кто больше всего хочет жить. А брат Хельмут – очень хочет.
– Брат Хельмут подготовил уже с дюжину агнцев, – в голосе «святой матери» впервые слышится раздражение. – Он хорош на своем месте, а потому полезно время от времени напоминать ему, где именно находится его место. Между тем твои люди, Эйнар, выполнили мой приказ лишь наполовину. Где второй ребенок?
– В город он не вернулся. Быть может, спрятался или подался в бега…
– А быть может – попросту обвел твоих олухов вокруг пальца? Олухов, Эйнар. Двум червякам поручили простое дело, но они все равно ухитрились напортачить: дали себя заметить, пролили кровь, переполошили весь Шаттенбург… Етун ранен, Эйнар! И брел раненый до самых Чертогов, почти кровью истек. Как такое понимать?
В голосе женщины не холод – морозная стужа. «Пауль! – шепчешь ты беззвучно: – Умничка Пауль! Ловкач Пауль! Тебя не нашли, не поймали!»
– Они говорят, чертова тварь не дала себя перевязать.
– Ты столь глуп, что веришь в это?
– Верные боятся етунов, мать, – вступается за товарища Вильям, и ледяной гнев женщины тут же оборачивается против него:
– Этот хотя бы еще жив. В отличие от потерянного вместе с дозором брата Вальтера. Как вышло, что мы лишились етуна и пятерых верных?
– Шестерых. Брат Вальтер умер ночью.
Молчание «матери» кажется более угрожающим, чем все слова, что она уже произнесла, и плечистый мужчина спешит продолжить:
– Я успел с ним поговорить. Он рассказал, будто етуна убила женщина, приехавшая из поместья. Якобы она заворожила великана и отсекла ему голову.
– «Заворожила» и обезглавила, вот как…
– Уж и не знаю, доверять ли словам Вальтера. Хребет етуну и впрямь перерубили, но совсем уж голову не снесли. И насчет того, что это проделала женщина…
– Баронесса фон Йегер, не иначе. А ведь я говорила Герману, что вдовая красотка поселилась в нашей глуши не случайно. Старый дурак не верил…
– Люди барона потеряли половину отряда, а те, кто уцелел, уехали с той фрау. Мои парни прошли по следам почти до поместья, но лезть на глаза не стали. Стены там крепкие, взять будет непросто.
– Не беда, – произносит «мать» уверенно. – Завтра нам хватит сил на пять Йегерсдорфов. Ты ведь знаешь, на что способны верные сразу после Возвышения. К тому же все они уже собраны здесь – это очень кстати.
– Если оставим в Чертогах обычную стражу, сможем отправить к поместью две дюжины воинов.
– Воинов… Пф! Какие они у тебя «воины», нам уже известно, Вильям. Право же, мне следует усомниться, поможет ли им даже сегодняшний агнец. Возьмете всех етунов.
– Мать…
– Всех, кто готов. Троих, если мне память не изменяет?
– Считая того, что в Первом чертоге, – да.
– Его тоже возьми. Как мне донесли, в городе неспокойно, так что барону теперь не до нас. К тому же большинство людей Ворона либо мертвы, либо заперты в Йегерсдорфе.
– И когда мы с ними покончим… – с торжеством начинает Эйнар.
– Не подведите меня на этот раз, – прерывает его женщина. – Схватите живой Ульрику Йегер и кого-нибудь из вассалов барона, остальных – убейте. Исправьте прежние ошибки и заслужите милость Великого Темного.
Две высокие фигуры почтительно склоняются перед одной низкой. А та, которую называют «матерью», поочередно прикасается сперва к одной опущенной голове, затем к другой.
